Эрнст Юнгер - Годы оккупации Страница 16

Меняются роль и задачи скепсиса. Он подталкивает ход диалектических процессов в их героической фазе и тормозит их после ее завершения под личиной taedium vitae(Отвращение к жизни, пресыщенность (лат.).) — явления, распространяющегося в мирное время золотого века. Сначала скепсис ухватывается за модификации генерального плана, оставаясь на его ковре, в рамках господствующих банальностей. Смертельные враги даже не подозревают, до чего сходны их язык, их символика. Они схожи между собой как зеркальные отражения, как поддерживающие друг друга арки. Непримиримость возрастает вместе с тонкостью расхождений, как это было на великих церковных соборах, где спор шел о богоравенстве или богоподобии.

Затем скепсис начинает подвергать план тотальному сомнению, доходя до глубочайшего нигилизма. Он тоже входит в поставленную задачу. И наконец совершается переворот: сомнение оборачивается верой, прикрепившись к блеснувшим над горизонтом новым образам. Но что именно придет «извне», не поддается предсказанию.

Это движение происходит волнами. В определенный момент план достигает своей кульминации, причем в духовном аспекте раньше, чем в реальном; силовая и пространственная экспансия, энергичное движение масс значительно запаздывают по сравнению с первоначальным толчком. Это можно наблюдать повсеместно в мире зоологии, истории, теологии.

Не противоречит этому и то, что движение одновременно происходит по спирали; критика; наблюдатель видит его с другой позиции, чем действующий участник, и в результате истолковывает его иначе. Всякая сила, приближающаяся к своему закату, несет в себе зарю новой, реализует ее в момент своей гибели как матрицу, как питательную среду. В этом смысле конец всегда эпизодичен, он даже необходим, так как освобождает пространство. Мир тесен, и история пишется не в виде книги, а на одном листе, на котором просвечивают прежние тексты, вплоть до самого первого. В абсолюте существует только массивная субстанция, которая дает излучение во времени, там нет ни закатов, ни восходов, как у солнца, которое не заходит и не восходит. Есть только превращения, смерти нет.

Вероятно, метафизический потенциал мира труда сильнее, чем нам это представляется сегодня. Мы видим гусеницу, неподвижную куколку, а не бабочку. Мы видим движение, но не видим покоя, который управляет его законами. На высших витках спирали откроется скрытая необходимость. Жертвы были сильнее, непреоборимее, чем думали те, кто жертвовал собой: они были так сильны, как они верили и мечтали. Физические формулы, социальные и экономические теории, обнаруживая свою сущность, оказываются средствами, мотивами для одухотворения мира. Временные постройки сносятся; на сцену выходят санкционирующие силы. Искусство, архитектура, философемы могут обрести новую достоверность лишь тогда, когда осознается неподвижный центр покоя; их неудовлетворительность в условиях движения принадлежит к числу благоприятных примет.

К числу примет относятся также и настроения близкого конца. Они нарастают по мере развития кризиса и достигают апокалиптических масштабов во время мировых кризисов. «Подобное повторяется в каждое тысячелетие», — сказал мне однажды в Норвегии Кельзус.[68] Для стиля нашего времени характерно, что эти настроения конца ограничены тем, что связано с техникой. Однако она лишь иллюзорный предлог; техника не несет нам ни погибели, ни спасительного блага. Тут действуют причины посильнее. О подъеме и упадке нельзя судить с эмпирической точки зрения. Здесь спорят между собой поверхностный оптимизм и всесильный страх.

Ценность настроений конца и гибели, как и во времена пророков, лежит в плоскости высшей педагогики; она заключается в необходимости направить свой взгляд в иную сторону, искать иной помощи, к чему побуждает сознание того, что нам не по силам справиться с великим испытанием. Эти настроения заставляют задаться вопросом, насколько тщательно, умно, ответственно наш бренный план повторяет план мироздания, и уводят в те сферы, где простое воление и простое знание оказываются недостаточны.

Иезекииль. Видение, описанное в первой главе, носит кентаврический характер: взаимопроникновение магического и духовного мира. Нижняя половина но сит магический характер: оцепенелость, близость зверя и дивных каменьев, магнетизма, наглядности. Верхняя половина достигает горных высот.

Магический характер носят также операции четвертой и пятой глав: геомантические приготовления к осаде Иерусалима, в особенности сожжение и упрятывание волос, на которое то и дело натыкаешься при чтении.

В этом отношениии Иезекииль принадлежит к гораздо более древнему слою, чем Исайя и Иеремия, то же самое и в отношении его наклонности к обрядовости и законоблюстительству в духе книги Левит. Отсюда, возможно, открывается доступ для прикосновения к глубинам древней Месопотамии.

Кентаврический характер заключается в том, что он из мира магии дотягивается до сфер более высоких и свободных. Дуализм изначального откровения проходит через весь текст этого пророка и проливает свет на его позицию, изучение которой не менее важно, чем изучение позиции Исайи и Иеремии. У всех троих в центре внимания находится катастрофа, которая у Исайи воспринимается в основном как стихийная, у Иеремии же как политическая. Иезекииль охватывает магические явления, которые сопровождают эту катастрофу и с которыми мы вновь сталкивались в нынешние годы под современным покровом технических форм и понятий, так как техника, словно подъемник, непрерывно выносит наверх многое из того, что относится к древнейшим пластам.

Приходится задать себе вопрос, не представляет ли простое лицезрение технических образований, их магическое присутствие и исходящие от них токи большей опасности, чем их кинетическая работа. Последняя может производить обширные разрушения, но наряду с физической угрозой существует еще и другая. Уничтожение номоса, души, волшебного очарования вызываются не столько силовым воздействием техники, сколько самым фактом ее существованием, ее появлением как таковым. Дикаря оружие может убить, но не развратить. Создается впечатление, что для такого рода обворовывания достаточно просто установки аппаратов, их подключения. Для того чтобы униччтожить Мекку, достаточно телеграфного провода. А то, что по нему можно передать ультиматум, поджечь бикфордов шнур, общаться с пророком запанибрата, — это уже относится к конкретной реализации.

Пополудни прошел дождь, как раз кстати, чтобы пересадить рассаду. В такую погоду корни растения остаются в своей стихии. Они как бы переплывают с одного места на другое. Вечером по радио сообщили, что изгнание немецкого населения из Судет идет полным ходом. Среди них наверняка есть миллионы ни в чем не повинных людей, и когда-нибудь явится на свет истец, который заговорит от их имени. Эта нить тянется еще от ошибочного решения Версальского договора, по которому они оказались под чужеземным владычеством, теперь они же должны расплачиваться за эту глупость. Неповинные, они также расплачиваются за то, что их правое дело взялся защищать дурной адвокат. Это известно всем, кто знает этих людей и знает, как их угнетали. Говорят также, что и там происходят чудовищные массовые убийства. Беженцы рассказывают такие подробности, которые хуже всего, что мне только приходилось слышать начиная с 1917 года, в наше столь изобильное такими ужасами время я даже не решаюсь доверить их бумаге и хотел бы стереть воспоминание о них из своей души. Полагаю, что большинство чехов смотрело на это в бессильном ужасе, разве мы не знаем, как в такие лабильные времена достаточно небольшого слоя преступников, чтобы развязать чудовищные зверства.

Эту новость сообщило лондонское радио, чье негодование по поводу совершаемых в нашей стране зверств я в последние годы зачастую слушал с одобрением. Но что прикажете думать о том чувстве удовлетворения, которое явственно слышалось в сообщениях об этих новых мерзостях? В то время как у меня сердце переворачивалось в груди от голоса плотно позавтракавшего толстяка, у меня перед глазами стояло неописуемое горе приграничных дорог. Хотел бы я знать, что думают об этом люди, которых я уважаю, например Андре Жид. Одноглазый гуманизм отвратительней всякого варварства.

Пополудни мы хоронили Хиннерка Викенберга. Его задавили на нехорошем повороте возле Гросхорста, который, начиная с первого появления автомобилей, уже потребовал множество жертв, первая авария случилась в 1900 году во время автогонок Париж—Берлин.

Я видел его только вчера на торфоразработках. В известии о его смерти чудится глухой подземный отголосок торфяного болота. Его жена, наша толстушка Ханна, услыхала вскоре после того, как он отъехал на велосипеде, какой-то шорох под дверью. Пришел один из соседей, чтобы сообщить ей о случившемся. Едва услышав его голос, она сразу почуяла неладное и воскликнула: