Синклер Льюис - Том 3. Эроусмит Страница 16

— Мне хочется звать вас Рыжик. Почему? Не знаю. Ничего рыжего в вас нет, но все-таки для меня вы немножко рыжий и… О дорогой мой, я вас так люблю!

Мартин вернулся домой женихом двух невест.

Он обещался на следующее утро зайти к Маделине.

По всем канонам благопорядочного поведения ему полагалось чувствовать себя подлецом и собакой; но как он ни старался, как ни внушал себе, что должен чувствовать себя подлецом и собакой, ему это не удавалось. Он думал об аффектированной восторженности Маделины, о ее провансальском «плезансе» и о томиках стихов в мягких кожаных переплетах, по которым она любовно постукивала пальцами; о галстуке, который она ему купила, и о том, как она гордилась его волосами, когда он зачесывал их, точно лощеный герой с журнальной картинки. Он горевал, что согрешил против верности. Но его сомнения разбивались о прочность его союза с Леорой. Их товарищеская дружба освобождала его душу. Даже и тогда, когда он, защищая Маделину, выдвигал встречный иск и утверждал, что Леора — простая девчонка, которая дома, вероятно, жует резину и показывается на людях с грязными ногтями, ее обыденность была дорога той обыденности, что жила в нем самом, крепкая, как честолюбие или благочестие — земная основа и ее веселости и его напряженной научной любознательности.

В этот роковой день он был рассеян в лаборатории. Готлибу дважды пришлось повторить свой вопрос, приготовил ли он новую партию питательной среды, а Готлиб был самодержец, более суровый к своим любимцам, чем к рядовым студентам. Он рявкнул:

— Эроусмит, вы родились кретином! Господи, неужели я должен прожить всю жизнь mit Dummkopfen. Я не могу быть всегда одинок, Мартин! Вы хотите мне изменить? Вот уже два или три дня вы невнимательны к работе.

Мартин, уходя, бормотал:

— Я люблю этого человека!

В путаных мыслях своих он ставил Маделине в счет ее, претензии, придирчивость, эгоизм, ее замаскированное невежество. Он взвинчивал себя до ощущения правоты, и тогда для него становилось отрадно-очевидным, что он должен покинуть Маделину в порядке решительного протеста. Он пошел к ней вечером, приготовившись встретить взрывом первую ее жалобу, простить ей в конце концов, но расторгнуть их взаимное обязательство и снова сделать свою жизнь простой и ясной.

Маделина не пожаловалась.

Она подлетела к нему:

— Дорогой, вы так утомлены — у вас усталые глаза. Вы, верно, отчаянно заработались? Я так жалела, что вы не могли забежать ко мне на этой неделе! Дорогой, вы не должны себя губить. Подумайте, сколько лет у вас впереди для блестящих работ. Нет, не говорите. Я хочу, чтобы вы отдохнули. Мама ушла в кино. Садитесь здесь. Смотрите, как я вас уютно устрою среди подушечек. Откиньтесь на спину, можете соснуть, если хотите, а я почитаю вам «Золотой черепок»[22]. Вам понравится эта вещь!

Он решил, что вещь ему совсем не понравится; и так как он, очевидно, был лишен чувства юмора, вряд ли он ее оценил, но она его будоражила своим своеобразием. Голос Маделины звучал резко и крикливо после ленивой мягкости Леориного голоса, но она читала так старательно, что Мартину стало до боли стыдно своего намерения обидеть ее. Он видел, что при всей своей претенциозности она в сущности ребенок, а решительная и бесстрашная Леора — взрослый человек, хозяйка реального мира. Упреки, с которыми он собирался на нее обрушиться, были забыты.

Вдруг она подсела к нему, стала плакаться:

— Я так скучала по вас всю неделю.

Итак, он был изменником в отношении обеих. Леора нестерпимо возбуждала его; и на деле ласкал он сейчас Леору; но голод его обратился на Маделину, и когда она лепетала: «Я так рада, что вам здесь хорошо», — он не мог сказать в ответ ни слова. Ему хотелось говорить о Леоре, кричать о Леоре, ликовать о ней, о своей женщине. Он выдавил из себя лишь несколько неопровержимых, но бесстрастных комплиментов; он сказал, что Маделина красивая молодая женщина и сильна в английской словесности. В десять часов он ушел, изумив и разочаровав ее своей холодностью. Ему удалось, наконец, в полной мере почувствовать себя подлецом и собакой.

Он поспешил к Клифу Клосону.

Он ничего не говорил Клифу о Леоре: не желал выслушивать насмешки Клифа. Он похвалил себя за то, как спокойно вошел в их общую комнату. Клиф сидел на пояснице, задрав босые ноги на письменный стол, и читал Шерлока Холмса, которого положил на толстенный том Ослеровой «Медицины», чтобы обмануть самого себя.

— Клиф, нужно выпить! Устал. Заглянем к Барни, может чего раздобудем.

— Ты говоришь, как человек, обладающий языком и умеющий включить его на должную скорость, при помощи ромбенцефала, который состоит из мозжечка и продолговатого мозга.

— Ох, брось ты умничать! Я сегодня злой.

— Ага, мальчик поссорился со своею милой чистой Маделиной! Она обидела бедняжку Мартикинса? Отлично. Не буду. Идем. Да здравствует выпивка!

По дороге Клиф рассказал три новых анекдота о профессоре Робертшо, все три непристойные, два из трех явно выдуманные, и почти развеселил Мартина.

У Барни играли на бильярде, продавали табак и, так как в Могалисе местными властями был введен сухой закон, потихоньку торговали и спиртным. Барни протянул Клифу волосатую руку, и они обменялись приветствиями в высоком стиле:

— Да снизойдет на вас, Барни, вечерняя благодать. И да функционирует безупречно ваша кровеносная система, в частности дорсально-кистевая ветвь локтевой артерии, во здравие которой я и мой коллега, доктор медицины, профессор Эгберт Эроусмит, охотно осушили бы бутылочку-другую вашего достославного клубничного морсу.

— Здорово, Клиф! У вас не рот, а прямо музыкальный ящик. Если мне придется ампутировать руку, когда вы станете доком, я обращусь к вам, и вы мне ее заговорите. Клубничного морсу, джентльмены?

Первая комната у Барни являла собою импрессионистское полотно, на котором были хаотически нагромождены бильярдный стол, кучки папирос, плитки шоколада, колоды карт и розовые листки спортивных газет. В задней комнате было проще: ящики сладкой газированной воды со странным привкусом; большой ледник, два столика и подле них ломаные стулья. Из бутылок с явственной этикеткой имбирного пива Барни наполнил два стакана крепким и очень забористым виски, и Клиф с Мартином понесли их к угловому столику. Подействовало быстро. Смутная печаль Мартина перешла в оптимизм. Он заявил Клифу, что собирается написать книгу, разоблачающую идеализм, подразумевая под этим, что намерен сделать что-нибудь толковое со своей двойной помолвкой. Придумал! Он пригласит Леору и Маделину вместе на завтрак, скажет им правду и увидит, которая из них его любит. Он крякнул и спросил еще стакан; назвал Клифа прекрасным парнем, а Барни общественным благотворителем и нетвердой поступью направился к телефону, поставленному в будке, чтоб не подслушивали.

Соединившись с Зенитской больницей, он вызвал ночного дежурного, а ночной дежурный был человеком холодным и подозрительным:

— Сейчас не время звать к телефону практиканток! Половина двенадцатого! Кто вы такой?

Мартин подавил просившееся на язык «так я вам и сказал, кто я такой!» и объяснил, что говорит от больной Леориной бабушки, что бедная старушка совсем плоха, и если ночной дежурный не хочет взять на свою совесть убийство неповинной гражданки…

Когда Леора взяла трубку, он сказал быстро и теперь уже трезво, с таким чувством, точно от наседающих с угрозами незнакомцев укрылся в спасительную сень ее близости.

— Леора? Говорит Рыжик. Завтра, в половине первого, ждите меня в вестибюле Гранда. Обязательно! Очень важно! Как-нибудь уладьте — заболела бабушка.

— Отлично, дорогой. Спокойной ночи, — вот и все, что она сказала.

Из квартиры Маделины долго не отвечали, затем прозвучал голос миссис Фокс, сонный, дребезжащий:

— Да, да?

— Это Мартин.

— Кто? Кто? Кого? Вам квартиру Фокс?

— Да, да! Миссис Фокс, говорит Мартин Эроусмит.

— Ах, ах, здравствуйте, мой милый! Звонок разбудил меня, я спросонья и не разобрала, что вы говорите. Я так испугалась. Я подумала, что телеграмма или что-нибудь такое. Подумала, не стряслось ли чего с Маддиным братом. В чем дело, милый? Ох, надеюсь, ничего не случилось?

Ее доверие к нему, привязанность этой старой женщины, вырванной из родной земли и заброшенной в чужие края, сломили Мартина; он утратил все свое пьяное самодовольство и в унынии, чувствуя, как снова ложится на плечи тяжесть жизни, вздохнул: нет, ничего не случилось, но он забыл сказать Маделине кое-что и… он п-п-просит извинения за поздний звонок, но нельзя ли ему поговорить сейчас же с Мад.

Маделина заворковала:

— Марти, дорогой, в чем дело? Ничего, надеюсь, не случилось? Дорогой, вы же только что были здесь.

— Послушайте, д-дорогая. Забыл вам сказать. У меня… у меня в Зените есть большой друг, с которым я хочу вас познакомить…