Уильям Теккерей - В благородном семействе Страница 16

— Да, холод жестокий, — отозвался Брэндон.

— Нет, нет, я не о погоде, сэр! — сказал мистер Фитч. — Здесь вот, сэр (указывая на жилетку с левой стороны), — здесь!

— Что! У вас тоже горе?

— Горе, сэр? Муки… хвагония, которую я никогда не открывал ни единому смертному! Я перенес почитай что все: голод, сэр, нищету, наветы, безответную любовь! Когда бы не мое йискусство, я был бы самым несчастным созданием на земле!

И тут мистер Фитч принялся изливать в уши мистера Брэндона повесть о всевозможных горестях, какие ему выпадали на долю и в которые он посвящал всех и каждого, кто только не отказывался слушать.

Мистера Брэндона забавляла болтовня Фитча, и тот рассказывал ему, какие лишения он терпел, учась своему искусству: как он три года голодал в Париже и Риме, работая на избранном им поприще; какую низкую зависть проявила Королевская академия, ни разу не выставив ни одной его картины; как его выгнало из Вечного города внимание необъятно толстой миссис Каррикфергус, которая так-таки сама предложила ему себя в жены; и как он в настоящее время влюблен (факт, мистеру Брэндону уже достаточно известный) — безумно и безнадежно влюблен — в одну из красивейших девушек мира. Ибо Фитч, утолив жажду сердца избранием возлюбленной, теперь горел нетерпением найти наперсника: какая, в самом деле, радость от любви, если нельзя говорить о своих переживаниях другу, способному им посочувствовать? Фитч не сомневался, что Брэндон на это способен, потому что Брэндон был самым первым человеком, с которым художник вступил в разговор после того, как пришел к решению, изложенному в предыдущей главе.

— Надеюсь, она не менее богата, чем злополучная миссис Каррикфергус, с которой вы обошлись так жестоко? — сказал наперсник, изображая полное неведение.

— Богата, сэр? Напротив, у нее, благодарение богу, нет ни гроша!

— Тогда, надо думать, вы сами человек обеспеченный, — сказал с улыбкой Брэндон. — Потому что для вступления в брак необходимо, чтобы та или другая из сторон принесла некоторую долю презренного металла.

— Разве нет у меня, сэр, моей профессии? — возразил горделиво Фитч, за пять минут до того объявивший, что при своей профессии он голодает. — Или вы думаете, художник ничего не зарабатывает? Разве я не получаю заказов от первых людей Европы? Поручений, сэр, написать йисторические холсты, батальные холсты, алтарные…

— Шедевры, разумеется! — сказал Брэндон с учтивым поклоном. Джентльмен вашего удивительного дарования может писать только шедевры.

Восхищенный художник густо покраснел при таком комплименте и клятвенно стал уверять, что его работы, право же, не заслуживают столь высокой похвалы; тем не менее он признал в мистере Брэндоне великого знатока и раскрыл перед ним душу с еще большей откровенностью. Этюд был тем часом закончен. Художник встал, собрал свои рисовальные принадлежности, и джентльмены двинулись в обратный путь. Мистер Брэндон расхвалил этюд, и, когда они пришли домой, Фитч ловко выдрал его из альбома и с изящной маленькой речью преподнес своему другу, "даровитому ценителю".

"Даровитый ценитель", изливаясь в благодарностях, принял рисунок. Он оценил его так высоко, что вскоре даже оторвал от него клок на раскурку сигары — и тут, увидав, что на обороте листа что-то написано, разобрал нижеследующее:

Песня фиалки

Цветок смиренный, безотрадноЯ возросла в глуши лесной,Где дождь меня стегал нещадно,Глумился ветер надо мной.Но вот фиалку в день ненастныйПриметил чей-то добрый глаз,И путник, сжалясь над несчастной,Ее сорвал и спас!С тех пор, вдали родной долины,Мне бурь не страшен произвол,Я на груди у КаролиныНашла приют от горьких зол.Цветы — увы! — недолговечны…Недолго же и мне цвести,Хотя мне дышится беспечноУ девственной груди!Мой аромат с моим дыханьемОна впивает с лепесткаИ каждым тихим колыханьемНапоминает: "Смерть близка!"Но есть поэт… Он век свой длинныйОтдаст, чтобы на той грудиУзнать блаженства час единый,А там — хоть смерть приди!Андреа

Прочитав стихи до конца, мистер Брэндон отложил их с немалой досадой и сказал:

— Черт возьми! Парень дурак дураком, а не так он глуп, как кажется; и если будет продолжать в том же духе, он, чего доброго, вскружит девчонке голову. Они не могут устоять перед мужчиной, если тот достаточно настойчив, — уж мне ли не знать!

И мистер Брэндон погрузился в раздумье о своем многообразном опыте, подтверждавшем его наблюдение, что как бы ни был глуп мужчина, дама уступит ему, хотя бы просто от усталости. Ему вспомнилось несколько случаев, когда мужчина подносил и подносил стихи, — и, глядишь, девица сменила неприязнь на терпимость, терпимость на неравнодушие, а неравнодушие привело ее в церковь св. Георгия на Гановер-сквере.

— Мерзавец, не щадящий свой родной язык, чтобы сгубить такую милую малютку! — закричал он в горячем порыве. — Не бывать тому, или я не я!

С той минуты Каролина стала ему представляться все красивей, и он сам оказался чуть ли не так же влюблен в нее, как Фитч.

Вот почему мистер Брэндон возрадовался, увидав, что Фитч уезжает в экипаже Свигби. Мисс Каролины с ними не было. "Час настал!" — подумал Брэндон и, позвонив в звонок, он не без волнения справился у Бекки, где мисс Каролина. Надо признаться, хозяйка и служанка были при обычном своем занятии, то есть работали и читали роман в задней гостиной. Бедная Карри! Какие выпадали ей другие радости?

Не много одолела она страниц, и Бекки не много сделала стежков, штопая обеденную скатерть, которую рачительная домоводка, миссис Ганн, поручила ее заботе, когда раздался робкий стук в дверь гостиной. Залившись краской, Каролина вздрогнула и уронила свою книгу, как это делает в комедии мисс Лидия Ленгвиш.

Мистер Джордж Брэндон вошел с самым смиренным видом. Он держал в руке шейный платок черного атласа, сильно разодранный с одного конца. Было ясно, что носить его в таком виде невозможно; но мисс Каролина слишком застыдилась и затрепетала, чтобы у нее могло возникнуть подозрение, что коварный Брэндон сам разорвал свой шарф за секунду перед тем, как вошел в комнату. Не знаю, заподозрила ли что-нибудь такое Бекки, или это обычная плутовская улыбка, всегда появлявшаяся на ее лице, когда ей что-нибудь нравилось, заиграла сейчас в ее глазах, растянула ей рот и собрала в складки ее толстые красные щеки.

— У меня приключилась беда, — сказал он, — и я буду очень обязан мисс Каролине, если она меня выручит ("Каролине" было произнесено с какой-то нежной запинкой, от которой девушка, названная так, покраснела еще сильней, чем обычно). — Другого шарфа у меня в запасе нет, а нельзя же мне выходить на улицу с голой шеей; ведь правда нельзя, мисс Бекки?

— Конечно, нельзя, — сказала Бекки.

— Это можно только знаменитому художнику, такому, как мистер Фитч, добавил Брэндон с улыбкой, сразу отразившейся и на лице той дамы, в которой он искал возбудить интерес. — Великому гению, — добавил он, — разрешается что угодно.

— А у него, — говорит Бекки, — борода такая большая, что и шее от нее тепло!

На это замечание, несмотря на то что мисс Каролина бросила благопристойное: "Как не стыдно, Бекки!" — мистер Брэндон разразился таким смехом, что, корчась, повалился прямо на диван, на котором сидела мисс Каролина. Как она испугалась, как задрожала, когда он вскинул руку на спинку дивана! Мистер Брэндон, не подумав извиниться за свой достаточно дерзкий поступок, стал и дальше отпускать шутки по адресу бедного Фитча, так хитро применяясь к пониманию служанки и барышни, что одна каждый раз встречала их раскатом смеха, а другая против воли улыбалась. Брэндон, надо сказать, совсем покорил Бекки своими утренними разговорами, и она теперь заранее была готова рассмеяться, едва он скажет слово. Сколько его тонких замечаний честная судомойка донесла со второго этажа до Каролины и как безжалостно умудрялась она их estropier [26], пока несла из его гостиной в кухню!

Итак, пока мистер Брэндон, как выразилась Бекки, "валял дурака", Каролина взяла его единственный шарф и принялась своими маленькими пальчиками устранять беду, которую он учинил. Было ли то по ее неловкости? Но, так или иначе, на починку не могло не потребоваться хоть несколько минут: mangeur de coeurs не преминул их использовать. Он повел беседу легко, любезно, в доверительном тоне, быстро успокоив этим нашу трепетную героиню, так что она уже была способна на его нескончаемые вопросы, которые он ставил очень ловко и с видом братской заинтересованности, ронять те нескончаемые "да" и "нет", такие милые и робкие, бросать украдкой те нежные быстрые взгляды, какими юные и скромные девушки обычно отвечают на вопросы обольстительного молодого холостяка. Драгоценные "да" и "нет", как вы прелестны, когда вас нежно шепчут розовые губки!.. Взгляды быстрых невинных глаз, как вы очаровательны… И как очарователен легкий румянец, заливающий щечку, на которую ложится темная тень ресниц под опущенными веками в голубых прожилках! Здесь, однако, разрешите автору торжественно вас заверить, что он не имеет в виду ничего неподобающего или безнравственного. Лишь посмотрите, прошу вас, на невинную, застенчивую шестнадцатилетнюю девушку: была бы она только добра, а уж миловидна она непременно. Она уже взрослая женщина, но еще и девочка. Как прелестна вся ее повадка! Как изысканна ее неосознанная грация! Ни одна Клеопатра со всеми своими уловками так не пленительна, как она в своей естественности. Кто устоит перед ее доверчивой простотой или не будет растроган и побежден ее нежным призывом к покровительству?