Душа Японии - Лафкадио Хирн Страница 16

Не может быть, чтобы все это было правдой, но одно несомненно: гейша по существу хищница, как и кошка. Но на свете много прелестных кошечек и много очаровательных гейш!

Гейшу — такою, какова она есть — создала безумная человеческая жажда любовной иллюзии, ищущей наслаждения и красоты без угрызений совести и без ответственности; и поэтому наряду с игрой в кен ее научили играть и людскими сердцами. Но от века существует в нашей земной юдоли закон, позволяющий играть всем, чем угодно, за исключением любви, жизни и смерти. Это право боги оставили за собою, потому что смертные, играя любовью, жизнью и смертью, неминуемо доигрывались до беды. Поэтому боги не любят, когда с гейшей затевают более серьезную игру, чем в «кен» или «го».

Девушка с самого начала своего жизненного пути уже рабыня; хорошеньким ребенком бедных родителей ее продают по контракту, по которому ее покупатель может пользоваться ею 18, 20, даже 25 лет. В доме, где живут только гейши, ее кормят, одевают, воспитывают и держат в ежовых рукавицах. Ее учат хорошему обращению, грации, вежливым разговорам; у нее ежедневно уроки танцев и ее заставляют заучивать наизусть множество песен. Ее учат разным играм, прислуживанию на банкетах и свадьбах; она должна обладать искусством наряжаться и быть красивой. Всякую физическую способность в ней тщательно развивают. Затем следуют уроки на различных музыкальных инструментах: сначала на маленьком барабане, «цудзуми», требующем большой ловкости. Потом она учится немного играть на самизене плектроном из слоновой кости или черепахи. Восьми-девяти лет она участвует на празднествах, главным образом играя на барабане. В это время она — прелестнейшее создание и уже умеет между двумя барабанными трелями наполнить ваш кубок вином — одним наклоном бутылки, не пролив ни одной капли.

Дальше ее учение делается более жестоким. Голос ее может быть гибким, но недостаточно сильным. Поэтому ее заставляют в морозные ночи взбираться на крышу, чтобы там петь и играть, пока ее руки окоченеют и голос замрет.

Результатом является злейшая простуда. Но спустя некоторое время хрипота исчезает, голос крепнет и приобретает другой тембр. Только тогда она созрела для роли публичной певицы.

В качестве певицы она обыкновенно выступает в первые двенадцать или тринадцати лет. Если она ловка и красива, ее услуг требуют часто и оплачивают хорошо — от 20 до 25 сен в час. Только тогда ее хозяин начинает возмещать свои издержки за ее обучение. И такой хозяин редко бывает великодушен. В течение многих лет он берет себе все, что она зарабатывает; ей же ничего не достается — у нее нет даже собственного платья.

Семнадцати или восемнадцати лет утверждается ее артистическая слава. Она к этому времени уже успела принять участие в нескольких сотнях празднествах, познакомиться со всеми знаменитостями города, узнать характер и жизнь большинства. Ее жизнь почти исключительно ночная, и с тех пор, как она стала танцовщицей, ей редко приходится видеть восход солнца. Она научилась пить вино, не пьянея, даже тогда, когда при этом приходится поститься семь-восемь часов. Она успела сменить многих любовников: ведь до известной степени она свободна дарить улыбку каждому, кто ей приглянется; но главным образом она научилась ловко пользоваться своей чарующей силой. Она постоянно надеется найти того, кто захотел и мог бы купить ей свободу, но ее избавителю придется открыть много новых мудрейших истин в буддийских текстах о безумстве любви и о непостоянстве людских отношений.

В этот момент жизни лучше покинуть гейшу, потому что в дальнейшем ее судьба может сложиться трагично, разве что она умрет молодой. В таком случае останется совершить над ее трупом посмертные церемонии, присущие ее положению, и в память ее исполнить ряд своеобразных ритуалов.

Если вы бродите ночью по японским улицам, вашего слуха иногда вдруг коснутся странные звуки: из широких врат буддийского храма доносится тренькание самизена и высокие девичьи голоса. Это вас поражает. Глубокий двор наполнен внимательно слушающей толпой. Пробравшись сквозь густую толпу, стоящую на ступенях, вы увидите внутри храма двух гейш, сидящих на циновках, и третью, танцующую перед столиком. На столе — «ихаи», дощечка в память умершего; перед дощечкой — зажженная лампочка и благовонное курение в маленькой бронзовой вазе. Тут же маленькая трапеза из плодов и сластей, какую обыкновенно приносят умершим. Вам говорят, что «каймио» (посмертное имя) на дощечке принадлежит гейше и что товарки усопшей по известным дням собираются в храме, чтобы веселить ее душу пением и пляской. В этой церемонии может принять участие всякий, кто пожелает.

Но танцовщицы прежних времен не были похожи на современных гейш. Некоторых называли ширабиоши, и их сердца были не слишком суровы.

Они были прекрасны; их головы украшали своеобразные шитые золотом уборы; они наряжались в роскошные богатые платья и плясали с мечами в руках в княжеских замках.

Об одной из них дошел слух и до нас; ее судьба достойна быть рассказанной.

В прежние времена в Японии было принято — да и теперь этот обычай еще не вывелся, — чтобы молодые художники пешком обходили страну, знакомились с сельскими ландшафтами, делали с них наброски и изучали художественную сторону буддийских храмов, находящихся обыкновенно в очень красивых местностях.

Во время таких пешеходных экскурсий возникло большинство великолепных альбомов с пейзажами и жанром, свидетельствующих лучше чего-либо другого о том, что только японец способен воспроизвести японский пейзаж. Если сродниться с японской интерпретацией местной природы, иностранные попытки на том же поприще покажутся нам необыкновенно плоскими и бездушными. Западный художник дает реальное воспроизведение того, что он видит, но не больше. Японский же художник передает то, что он чувствует: настроение времени года, какого-нибудь мгновения или места. Его произведение проникнуто гипнотической силой, которою редко обладает западное искусство. Западный художник воспроизведет мельчайшие детали, а его восточный собрат скроет или идеализирует деталь: его дали тонут в тумане, виды окутаны облаками, его впечатление становится воспоминанием, в котором живо только его настроение, а из виденного лишь своеобразность и красота. Он проявляет необычайную фантазию, разжигает ее, усиливает ее жажду очарования, на которое он лишь намекает мимолетным, как молния, намеком. Но таким намеком он способен, как чародей, вызвать в зрителе ощущение известного времени, характерную особенность места. Он скорее художник воспоминаний и ощущений, чем резко очерченных линий; в этом тайна его изумительной власти, которую только тот может вполне оценить, кто сам созерцал природу, вдохновившую художника.

Прежде всего он совершенно безличен: его человеческие фигуры лишены всякой индивидуальности, но они неоценимы как типы, олицетворяющие