Эрих Ремарк - Триумфальная арка Страница 17

Равик сидел с Морозовым в «катакомбе».

— Ты думаешь, это не он? — спросил Морозов.

— Нет, но так похож… Просто чертовски похож. А может, память стала сдавать.

— Жаль, что ты сидел в бистро.

— Жаль.

Морозов немного помолчал.

— Это ужасно волнует, верно? — спросил он затем.

— Нет. А почему, собственно?

— Потому что не знаешь толком.

— Я все знаю.

Морозов ничего не ответил.

— Призраки, — сказал Равик. — Я думал, что уже избавился от них…

— От них не избавиться. Со мной это было. Особенно вначале. Первые пять-шесть лет. Хочу добраться еще до троих в России. Их было семеро.

Четверых уже нет в живых, двое из них расстреляны своими же. Жду вот уже больше двадцати лет. С 1917 года. Одному из троих, оставшихся в живых, — под семьдесят. Двум другим между сорока и пятьюдесятью. Надеюсь, с ними я еще сведу счеты. За отца.

Равик посмотрел на Бориса. Этому здоровяку-великану было уже за шестьдесят.

— Ты доберешься до них, — сказал он.

— Да. — Морозов сжал свою большую руку в кулак. — Этого я и жду. Ради этого стараюсь жить осмотрительнее. Пью уже не так часто. Может быть, ждать придется еще долго. Мне надо быть сильным. Ведь я не стану ни стрелять, ни колоть.

— И я тоже.

Некоторое время они сидели молча.

— Сыграем в шахматы? — предложил Морозов.

— Да, но я не вижу свободной доски.

— А вон там профессор кончил. Он играл с Леви. Выиграл, как всегда.

Равик пошел за шахматной доской и фигурами.

— Вы долго играли, профессор, — сказал он. — Почти весь день.

Старик кивнул.

— Отвлекает. Шахматы гораздо совершеннее карт. В картах все зависит от случая. Они недостаточно отвлекают. А шахматы — это мир в себе. Покуда играешь, он вытесняет другой, внешний мир. — Профессор поднял воспаленные глаза. — А внешний мир не так уж совершенен.

Леви, его партнер, забормотал что-то невразумительное. Потом умолк, испуганно огляделся и пошел за профессором.

Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.

— Надо идти — распахивать двери перед сливками общества. Почему ты перестал показываться у нас?

— Не знаю. Просто случайность.

— Зайдешь завтра вечером?

— Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».

Морозов ухмыльнулся.

— Для беспаспортного беженца ты ведешь себя довольно нахально — посещаешь самые элегантные рестораны Парижа.

— Только в них и чувствуешь себя в полной безопасности, Борис. Если вести себя как беженец, попадешься в два счета. Уж кто-кто, а ты, обладатель нансеновского паспорта, мог бы это знать.

— Верно. С кем ты будешь ужинать? Уж не с германским ли послом? В качестве его протеже?

— С Кэт Хэгстрем.

Морозов присвистнул.

— Кэт Хэгстрем? — сказал он. — Разве она здесь?

— Приезжает завтра утром. Из Вены.

— Хорошо. Тогда я наверняка увижу тебя у нас.

— Может, и не увидишь.

Морозов развел руками.

— Исключено! Когда Кэт Хэгстрем в Париже, ее штаб-квартира «Шехерезада».

— На сей раз дело обстоит иначе. Она приезжает, чтобы лечь в клинику. В ближайшие дни ей предстоит операция.

— Тогда тем более придет. Ты ничего не понимаешь в женщинах. — Морозов сощурил глаза. — А может, не хочешь, чтобы она пришла?

— С чего ты взял?

— Только сейчас мне пришло в голову, что ты не был у нас с тех пор, как направил ко мне ту самую женщину. Жоан Маду. Думается, тут не простое совпадение.

— Ерунда. Я даже не знаю, устроилась ли она здесь, она вам пригодилась?

— Да. Сначала пела в хоре. А теперь у нее маленький сольный номер. Две-три песенки.

— Ну как она, освоилась?

— Конечно. Почему бы нет?

— Она была в совершенном отчаянии, бедняжка.

— Как ты сказал?

— Я сказал: бедняжка.

Морозов улыбнулся.

— Равик, — проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. — Не говори глупостей. Она порядочная стерва.

— Как-как? — переспросил Равик.

— Стерва. Не б…, а именно стерва. Был бы ты русским, понял бы.

Равик рассмеялся.

— Ну, тогда она, наверно, очень изменилась. Прощай, Борис. И да благословит тебя Бог.

VII

— Когда я должна лечь на операцию, Равик? — спросила Кэт Хэгстрем.

— Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше — не имеет значения.

Она стояла перед ним, по-мальчишески стройная, уверенная в себе, хорошенькая и уже не очень молодая.

Два года назад Равик удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. Она принесла ему удачу. С тех пор у него все время была работа, и полиция ни разу не беспокоила его. Он считал Кэт Хэгстрем своего рода талисманом.

— На этот раз мне страшно, — сказала она. — Не знаю почему, но страшно.

— Пустяки. Обычная операция.

Она подошла к окну и посмотрела во двор отеля «Ланкастер». Могучий старый каштан простер к мокрому небу свои старые руки.

— Дождь, — проговорила она. — Я выезжала из Вены — шел дождь. Проснулась в Цюрихе — по-прежнему дождь. А теперь здесь… — она задернула портьеры. — Не знаю, что со мной творится. Наверно, старею.

— Так кажется всегда, когда ты еще молод.

— Почему мне так не по себе? Ведь две недели назад я развелась. Надо бы радоваться. А я такая усталая. Все повторяется, Равик. Почему?

— Ничто не повторяется. Повторяемся мы, вот и все.

Она улыбнулась и присела на диван около искусственного камина.

— Хорошо, что я снова здесь, — сказала она. — Вена стала безрадостной казармой. Немцы растоптали город. Австрийцы им помогли. И австрийцы тоже, Равик. Австрийский нацист — мне это казалось противоестественным. Но я сама видела их.

— Ничего удивительного. Власть — самая заразная болезнь на свете.

— Да, и сильнее всего уродующая людей. Потому-то я и развелась. Очаровательный бездельник, за которого я вышла замуж два года назад, вдруг превратился в рычащего штурмфюрера. Он заставлял старого профессора Бернштейна мыть улицы, а сам смотрел и хохотал. Того самого Бернштейна, который год назад излечил его от воспаления почек. И все потому, что гонорар был якобы слишком велик. — Кэт скривила губы. — Гонорар, уплаченный мною, а не им.

— Вот и радуйтесь, что избавились от него.

— Он требовал двести пятьдесят тысяч шиллингов за развод.

— Дешево, — сказал Равик. — Все, что можно уладить с помощью денег, обходится дешево.

— Он ничего не получил. — Кэт подняла голову. У нее было узкое, безукоризненно очерченное лицо. — Я высказала ему все, что думаю, о нем, о его партии, о его фюрере и предупредила, что теперь буду говорить это открыто. Он пригрозил мне гестапо и концентрационным лагерем. Я высмеяла его. Сказала, что, пока я американка и нахожусь под защитой посольства, со мной ничего не случится, а вот ему не поздоровится, ведь он на мне женат. — Она рассмеялась. — Об этом он не подумал. А тут испугался и перестал чинить мне препятствия.

Посольство, защита, протекция, подумал Равик. Словно речь шла о какой-то другой планете.

— Меня удивляет, что Бернштейну до сих пор разрешают практиковать, — сказал он.

— Больше не разрешают. Он принял меня тайком, после первого кровотечения. Счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста… — ее всю передернуло.

Равик встал.

— Мне нужно идти. После обеда Вебер еще раз посмотрит вас. Только для проформы.

— Знаю. И все же… на этот раз мне страшно.

— Но послушайте, Кэт… Ведь не в первый раз… К тому же это менее опасно, чем операция аппендицита, которую я сделал вам два года назад. — Равик бережно обнял ее за плечи. — Вы были первым человеком, которого я оперировал в Париже. Это как первая любовь. Я буду очень осторожен. К тому же вы мой талисман. Вы принесли мне счастье. Вы и впредь должны мне его приносить.

— Да, — сказала она и с благодарностью посмотрела на него.

— Хорошо. Прощайте, Кэт. В восемь вечера зайду за вами.

— Прощайте, Равик. Сейчас я пойду к Мэнбоше и куплю себе вечернее платье. Надо избавиться от этой усталости. И от ощущения, будто я попала в паутину. Ох, уж эта мне Вена, — сказала она с горькой усмешкой. — Город грез…

Равик спустился в лифте и пошел через холл мимо бара. В холле сидело несколько американцев. Посредине стоял стол, а на нем — огромный букет красных гладиолусов. В тусклом рассеянном свете они напоминали запекшуюся кровь, лишь подойдя ближе, он увидел, что цветы совсем свежие.

На втором этаже отеля «Энтернасьональ» все шло ходуном. Двери многих номеров были распахнуты настежь, горничная и коридорный очертя голову носились из комнаты в комнату, а хозяйка стояла в коридоре и командовала ими.

Равик поднялся по лестнице.

— В чем дело? — спросил он.