Кнут Гамсун - Новая земля (Новь) Страница 17

Она говорила съ Агатой о томъ, что скоро переѣдетъ на дачу, гдѣ надѣется видѣть ее. Онѣ будутъ собирать землянику, сгребать сѣно, лежатъ на травѣ. Вдругъ она обращается черезъ столъ къ мужу и говоритъ:

"Да, чтобъ не забыть, можешь ли ты мнѣ одолжить 100 кронъ?"

"Хе, напрасно ты этого не забыла!" отвѣчалъ Тидеманъ добродушно. Онъ шутилъ и былъ въ восторгѣ. "Не женитесь, друзья, это дорогая шутка! Опять 100 кронъ!"

При этомъ онъ протянулъ женѣ красную бумажку. Она поблагодарила.

"Но къ чему это тебѣ?" спросилъ онъ шутя.

"Этого я не скажу". И она прекратила всякій дальнѣйшій разговоръ на эту тему, она снова заговорила съ Агатой.

Въ это самое время вошелъ адвокатъ съ Гольдевиномъ.

"Ну, конечно, вамъ нужно войти", уговаривалъ адвокатъ Гольдевина. "Я ничего подобнаго никогда не видѣлъ, поймите, что я хочу выпить съ вами стаканъ пива. Послушайте, вы тамъ, помогите мнѣ ввести человѣка".

Но когда Гольдевинъ увидалъ, кто были присутствующіе, онъ совершенно серьезно вырвался и скрылся въ дверяхъ. Онъ былъ у Олэ Генрихсена въ назначенное утро, обѣщался заходить, но исчезъ. Съ тѣхъ поръ никто его и не видѣлъ до этого времени.

Адвокатъ сказалъ:

"Я встрѣтилъ его тамъ, на улицѣ; мнѣ стало его жалко, онъ былъ такой одинокій, но…"

Агата быстро поднялась, вышла въ дверь и догнала Гольдевина на лѣстницѣ. Они говорили тамъ нѣкоторое время и, наконецъ, явились оба вмѣстѣ.

"Прошу извиненія", сказалъ онъ. "Господинъ адвокатъ былъ такъ любезенъ, что пригласилъ меня сюда на верхъ, но я не зналъ, что здѣсь еще другіе… что здѣсь такое большое общество", поправился онъ.

Адвокатъ засмѣялся.

"Большое общество въ ресторанѣ, садитесь, пейте и будьте довольны. Что вамъ принести?"

Гольдевинъ успокоился. Этотъ деревенскій учитель, лысый и сѣдой, скрытный и молчаливый, теперь принималъ участіе въ разговорѣ другихъ. Оказывается, онъ очень перемѣнился съ тѣхъ поръ, какъ онъ въ городѣ; онъ отвѣчалъ, когда къ нему обращались, хотя отъ него нельзя было ждать, что онъ умѣетъ огрызаться. Журналистъ Грегерсенъ направилъ опять разговоръ на политику, онъ еще не слышалъ мнѣнія Паульсберга, по этому поводу. Что же теперь будетъ? И какъ относиться къ этому факту?

"Какъ намъ относиться къ этому факту? Нужно отнестись къ этому, какъ вообще мужчины относятся къ подобнымъ вещамъ", сказалъ Паульсбергъ.

Въ это время адвокатъ Гранде спросилъ Гольдевина:

"Вы были, вѣроятно, сегодня въ Стортингѣ?"

"Да".

"Такъ что вы знаете результатъ. Каково ваше мнѣніе?"

"Я этого не могу вамъ сказать въ двухъ словахъ", отвѣчалъ онъ, улыбаясь.

"Онъ вѣдь не слѣдилъ подробно за этимъ дѣломъ, онъ недавно пріѣхалъ сюда", замѣтила фру Паульсбергъ благосклонно,

"Слѣдилъ? Слѣдилъ ли онъ за этимъ? На этотъ счетъ вы можете бытъ покойны", воскликнулъ адвокатъ. "Мы часто объ этомъ уже съ нимъ говорили".

Споръ продолжался. Мильде и журналистъ старались другъ друга перекричать по поводу паденія правительства; другіе высказывали свое мнѣніе по поводу шведской оперы, которую только что слышали; оказалось, что многіе изъ нихъ понимали музыку. И послѣ этого снова вернулись къ политикѣ.

"Ну, господинъ Гольдевинъ, то, что произошло сегодня, васъ не поразило?" спросилъ Паульсбергъ, тоже желая быть благосклоннымъ. "Къ своему стыду я долженъ признаться, что я весь день ругался и проклиналъ".

"Вотъ какъ?" — сказалъ Гольдевинъ.

"Развѣ вы не слышите, что Паульсбергъ васъ спрашиваетъ, поразило ли это васъ?" спросилъ журналистъ рѣзко и коротко черезъ столъ.

Гольдевинъ только спокойно улыбнулся и пробормоталъ:

"Поразило? Да, каждый имѣетъ свое мнѣніе въ такихъ случаяхъ. Но это сегодняшнее рѣшеніе не было для меня неожиданнымъ; въ моихъ глазахъ это было лишь послѣдней формальностью"."Ахъ, вы, пессимистъ?"

"Нѣтъ, нѣтъ, вы ошибаетесь, я не пессимистъ".

Пауза.

Паульсбергъ ждалъ, что онъ еще что-нибудь скажетъ, но онъ больше ничего не сказалъ.

Принесли пиво, бутерброды, а затѣмъ и кофе. Гольдевинъ воспользовался этимъ случаемъ, чтобъ бросить взглядъ на присутствующихъ; онъ встрѣтилъ взглядъ Агаты, который кротко покоился на немъ, и это такъ подѣйствовало на него, что онъ сразу высказалъ все, что думалъ:

"А развѣ для васъ въ городѣ рѣшеніе сегодня было такимъ неожиданнымъ?" И такъ какъ онъ на это получилъ полуутвердительные отвѣты, онъ долженъ былъ продолжать, чтобъ высказаться яснѣе: "Мнѣ кажется, оно стоитъ въ прямомъ соотношеніи со всѣмъ остальнымъ нашимъ положеніемъ. Люди говорятъ такъ: ну вотъ теперь у насъ есть свобода, государственное право доставило намъ ее, теперь будемъ ею наслаждаться. И они ложатся и отдыхаютъ. Сыны Норвегіи стали "барами и хорошими мужьями".

Съ этимъ всѣ согласились. Паульсбергъ кивнулъ головой, — этотъ феноменъ изъ деревни, былъ, можетъ быть, не совсѣмъ глупъ. Но теперь онъ опять замолчалъ, упорно замолчалъ.

Однако адвокатъ снова вывелъ его изъ этого состоянія, спросивъ:

"Когда я васъ въ первый разъ встрѣтилъ въ Грандѣ, вы утъерждали, что не нужно ничего и никогда забывать, никогда не нужно прощать. Это вашъ принципъ, или же…"

"Да, вы, вы, молодежь, должны помнить разочарованіе, которое вы пережили сегодня и никогда его не забывать. У васъ было довѣріе къ человѣку, и человѣкъ этотъ обманулъ ваше довѣріе; этого вы не должны ему забывать. Нѣтъ, не нужно прощать, нужно отомстить. Я видѣлъ разъ какъ обращались съ лошадьми отъ омнибуса въ одной католической странѣ, во Франціи. Кучеръ сидитъ высоко на своихъ козлахъ и бьетъ, бьетъ своимъ длиннымъ хлыстомъ, но ничего не помогаетъ, — лошади скользятъ, онѣ не могутъ устоять; несмотря на то, что гвозди подковъ врѣзаются въ землю, онѣ не могутъ сдвинуться съ мѣста. Кучеръ слѣзаетъ, переворачиваетъ хлыстъ и пускаетъ въ ходъ ручку хлыста; онъ бьетъ лошадей по ихъ жесткимъ спинамъ, лошади опять тащутъ, падаютъ, поднимаются и снова тянутъ.

Кучеръ разсвирѣпѣлъ, потому что все больше и больше собирается народу, смотрятъ на его замѣшательство, онъ бьетъ лошадей между глазъ, онъ отходитъ и снова бьетъ между задними ногами, между ногами, гдѣ всего больнѣе; лошади метались и скользили, и снова падали, какъ бы прося о пощадѣ… Я три раза протискивался, чтобъ схватить кучера, и всѣ три раза я былъ оттиснутъ массой людей, не желавшихъ уступить свои хорошія мѣста. У меня не было револьвера, я ничего не могъ сдѣлать. Я стоялъ съ перочиннымъ ножикомъ въ рукѣ и призывалъ Бога и всѣхъ чертей на этого кучера. Я молилъ, какъ никогда въ жизни, о мученіи, о вѣчныхъ страданіяхъ въ жизни и послѣ смерти для этого человѣка. Я молился и просилъ о томъ, чтобы меня услышали. Около меня стоитъ человѣкъ — женщина; она монашенка и носитъ крестъ Христа на платьѣ; она говоритъ мнѣ кротко: "Ахъ, нѣтъ, господинъ, какъ вы грѣшите! Богъ милосердъ, Онъ все прощаетъ". Я оборачиваюсь къ этой безконечно жестокой женщинѣ, смотрю на нее и не говорю ей ни слова, я только смотрю на нее и плюю ей въ лицо"…

Это развеселило всѣхъ.

"Въ лицо, какъ? — Но что же изъ этого вышло? Чортъ возьми! какъ же вы выпутались?"

"Я былъ арестованъ… Но вотъ, что я хотѣлъ сказать: не нужно прощать, это такъ жестоко, это значитъ не признавать никакого права. За благодѣяніе нужно платить благодѣяніемъ, за зло нужно мстить, — если получаешь ударъ по правой щекѣ и прощаешь и, кромѣ того, подставляешь лѣвую, то тогда добродѣтель теряетъ свое значеніе… Посмотрите, сегодняшній результатъ въ Стортингѣ находится внѣ всякой связи съ тѣмъ положеніемъ, въ которомъ мы находимся. Мы прощаемъ и забываемъ вѣроломство нашихъ вожаковъ и извиняемъ ихъ колебаніе и слабость по отношенію къ рѣшеніямъ. Наша молодежь должна выступить, молодая Норвегія, сила и гнѣвъ. Но молодежь не выступаетъ, мы наклеили на нее псалмы и всякія квакерскія изреченія о вѣчномъ Мирѣ. Мы учили ее смотрѣть на все съ кротостью и снисходительностью и преклоняться передъ тѣми, кто достигъ высшей степени безпомощности. И вотъ наша молодежь уже взрослая и бодрая, шести футовъ ростомъ, стоитъ и сосетъ свою бутылочку, становится кроткой и жирѣетъ: ударяютъ ихъ по одной щекѣ, они, извиняясь, подставляютъ другую, держа кулаки въ карманѣ…"

Рѣчь Гольдевина не возбуждала остраго вниманія, его просто только разсматривали; онъ сидѣлъ съ спокойнымъ лицомъ, какъ всегда, и говорилъ слова безъ воодушевленія; его глаза горѣли, руки его дрожали. Онъ какъ-то неловко сложилъ ихъ и такъ сжималъ пальцы, что они хрустѣли, но онъ никогда не возвышалъ голоса. Въ общемъ, онъ имѣлъ неважный видъ: на немъ былъ пристяжной воротникъ, воротникъ вмѣстѣ съ галстухомъ сдвинулся на бокъ и просвѣчивала голубая бумажная рубашка, но ничего этого онъ не замѣчалъ. Его сѣдая борода падала ему на грудь.

Журналистъ кивнулъ и замѣтилъ своему сосѣду:

"Недурно, онъ почти одинъ изъ нашихъ".

Ларсъ Паульсбергъ сказалъ шутя и все еще благосклонно: