Джон Фаулз - Мантисса Страница 17

Он мотает головой: никогда.

— Один раз я уже кое-кому про это рассказала. Как последняя идиотка.

Он всем своим видом демонстрирует удивление.

— И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был лично мой сюжет. Я могу быть всем, чем угодно, но никак уж не парой дурочек-нимф в придумке какого-то поэта-лягушатника[42]. Да еще в день отдыха. — Она прерывает себя: — И пожалуйста, пусть присутствующие возьмут это себе на заметку. А если вы интересуетесь, почему он сделал двоих из меня одной, могу вам сообщить, что он был пьян вдребезину. Как всегда. Его звали Верлен.

Он энергично трясет головой.

— Или как-то еще. Один из этих[43].

Он пытается губами изобразить правильное имя[44]. Она внимательно за ним наблюдает.

— У вас руки болят?[45] Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. — Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. — Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительней, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. — Однако, прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: — И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как-то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. — Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. — Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче-нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.

— Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доканают!

— Можете опуститься на локти. Не более того.

Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.

— Очень хочется тебя поцеловать.

— Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.

— На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.

— Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны[46], если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.

— И всегда одинаково?

— Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.

— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…

— Ну, если бы уже был изобретен.

— Двадцать шесть раз?!

— Очнитесь! Мы же в Греции.

— Двадцать четыре?

— Плюс еще несколько дифтонгов.

— Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.

— Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.

— Это несправедливо!

— Как вы можете судить? Каждый раз я думала — ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы[47], я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.

Она умолкает.

— И это все?

— Вы и не слушали вовсе.

— Слушал.

— Вы бы не спросили: «И это все?» — таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.

Он проводит пальцем по абрису ее губ.

— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!

— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.

Он щелкает ее по носу:

— А это уже прямой плагиат из «Carmina Priapea»[48].

— Мой собственный уникальный и потрясающе чувственный опыт, если хотите знать, предвосхищает этот затхлый сборник непристойностей по меньшей мере на два тысячелетия.

— Могу вполне поверить тому, что ты лежала на животе.

Она молчит; и чем больше он улыбается, тем больше она не улыбается, если можно так выразиться.

— Вы что, хотите сказать, что все остальное я выдумала?

Он снова насмешливо щелкает ее по носу:

— Ты, как и я, прекрасно знаешь, что сатиры — чистейший миф.

На миг она чуть прищуривает глаза, их и без того темные радужки становятся будто бы еще темнее.

— Ах вот как?

Он все еще улыбается.

— Вот так.

— Вы делаете мне больно. Грудь…

Со вздохом он снова приподнимается над ее телом. Чувствует, как размыкается кольцо ее ног у него за спиной. Она скрещивает на груди руки и пристально на него смотрит. С ней происходит резкая перемена от одного настроения к другому: словно туча надвинулась на солнце. А он все улыбается.

— Обожаю, когда ты притворяешься сердитой.

— Но я и правда сердита.

— Да ладно тебе. Уж и пошутить нельзя.

— Вы хотите сказать, что не верите ни одному слову из того, что я рассказала? Вы это хотите сказать?

— По-моему, мы уже наговорились.

— Я жду ответа.

— Да ладно тебе.

— Мне очень хотелось бы, чтобы вы перестали использовать это дурацкое клише. — На лице ее не видно и следа иронии. — Вы верите или не верите тому, что я только что вам рассказала?

— Аллегорически.

Она мерит его ледяным взглядом:

— Вам нужно, чтобы отныне все было именно так, да?

Он больше не улыбается.

— Не имею ни малейшего представления, о чем ты толкуешь.

— Вам нужна ничем не приукрашенная правда, да?

— Ну, ты же прекрасно знаешь, почему тебе досталась художественная литература. Никакого отношения к невезенью, к вытянутой тобой короткой соломинке это не имеет. Просто ты всегда умела лгать в десятки раз искуснее, чем все твои сестры, вместе взятые.

— Какие еще сестры? Нет у меня никаких сестер.

— О, конечно! И тебя не зовут Эрато, и ты…

— Нет, меня не зовут Эрато! И вы абсолютно правы. Действительно, сатиры — чистейшей воды миф. Действительно, этой гротескной сцены никогда не было. Тем более что в ней были заняты не одно, а два совершенно мифических существа.

Он пристально смотрит вниз — на ее лицо.

Она отвечает ему полным ярости взглядом.

— Интересно, что все это должно означать?

— Просто я не позволю всякому эталонно-отвратительному женофобу взять меня на пушку — вот что это должно означать. А еще я скажу вам, что такое современный сатир. Это тот, кто изображает женщину на бумаге, чтобы заставить ее говорить и делать такое, чего ни одна реальная женщина в здравом уме и твердой памяти в жизни не скажет и не сделает.

— Не понимаю, что ты пытаешься…

— Я из кожи вон лезу, чтобы вести себя, как вам этого хочется. Насколько мне это удается без чувства физического отвращения. И вот все, что я в конце концов получаю в виде благодарности: одни насмешки!

— Эрато!

— Да не смеши ты меня! Какая я тебе Эрато! Ее и на свете-то никогда не было. И даже если бы она существовала, ты что, думаешь, она приблизилась бы хоть на десять световых лет к этой отвратительной палате, не говоря уж о том, чтобы раздеться и позволить тебе… Ну, чесслово! Ты когда-нибудь повзрослеешь?!

— Тогда кто же ты, по-твоему, черт возьми?

— Откуда мне знать? Просто еще одна из жалких фантастических фигурок, какие твой больной ум создает из ничего. — Она отворачивает лицо, смотрит в сторону. — О Господи, у меня одно лишь желание — чтобы ты поскорей уже трахнул меня и дело с концом! А потом бросил в очередной костер.

Он смотрит на повернутое в профиль лицо на подушке:

— Фантастическим фигуркам не дозволено иметь желаний. Так что могу тянуть с этим столько времени, сколько мне заблагорассудится. Пардон — поправочка. Заколебанного времени.

— Я-то думала, такие, как ты, вымерли вместе с Оттоманской империей.

— А могу еще дольше. Поскольку ты ведь не настоящая.

Она снова сердито смотрит ему в лицо:

— Я кажусь реальной только из-за твоего тошнотворного представления, что по-настоящему совершенно нереальный персонаж, воплощением которого я, как предполагается, являюсь, должен таким казаться. На самом же деле реальная я в этой ситуации избегала бы вообще всякого упоминания об этом деле, и прежде всего потому, что ни за что не оказалась бы в подобной ситуации. Если бы имела возможность выбора. А у нее такой возможности нет. Поскольку она нереальна, — Она приподнимается с подушки и с упреком качает головой. — Просто ты занимаешься тем же, чем и всегда: думаешь, что ловишь ускользающую тему, а на деле — гоняешься за собственным хвостом.