Мартин Нексе - Дитте - дитя человеческое Страница 17

— Бабушка, я потеряла дорогу, — вдруг говорила она и не хотела шагу ступить дальше или же просто убегала от старухи и пряталась где-нибудь поблизости.

Марен бранилась и грозила девочке, потом, устав, присаживалась у края дороги и плакала. Дитте становилось жалко бабушку, и она спешила к ней и обнимала ее. И обе плакали — вместе — от горя, от жалости к себе и от радости, что снова нашли друг друга.

Недалеко от Хижины на Мысу, по дороге в поселок, была пекарня, и хозяин ее давал им раз в неделю бесплатно белую булку. В те дни, когда Марен не поднималась с постели, за хлебом ходила Дитте. Девочка всегда бывала голодна, и для нее это поручение было связано с большим искушением. Всю дорогу обратно домой она мчалась бегом, чтобы удержаться от соблазна, и, когда ей удавалось донести хлеб в целости до дому, обе они одинаково радовались. Но иногда голод пересиливал, и девочка на бегу выщипывала из теплой еще булки мякиш. Ей не хотелось, чтобы это было заметно, и она выщипывала сбоку — по крохотным кусочкам, но не успевала опомниться, как от булки оставалась одна пустая корка. Тогда Дитте злилась на себя, на бабушку, на весь свет.

— Вот тебе хлебец, бабушка, — говорила она, швыряя корку на стол.

— Спасибо, дитятко. Он свежий?

— Да! — И Дитте убегала и пряталась.

А старуха сидела, глодала корку слабыми деснами и бранила внучку:

— Негодница!.. Розгами бы ее!.. Прогнать со двора! Пусть попадет в сиротский дом!

Богадельня, сиротский дом — ничего хуже этого обо они представить себе не могли. Мысль о том, что они могут попасть туда, постоянной угрозой висела над ними. И когда Марен начинала говорить о сиротском доме, Дитте выскакивала из своего уголка, плакала и просила прощения. Старуха тоже плакала, и потом обе принимались ласкать и утешать друг друга.

Однажды Марен после такой сцены начала вздыхать:

— Ох-ох-ох! Тяжело нам жить на свете! Был бы — у тебя отец… настоящий отец… Правда, тебе доставалось бы от него — без выучки человеку не набраться ума-разума, но зато я жила бы, пожалуй, у вас в доме, вместо того, чтобы ходить по миру!

И только она это сказала, на дороге перед домом остановилась телега, запряженная старой, костлявой клячей. Рослый, кудлатый и бородатый человек спрыгнул с передка телеги, бросил вожжи на спину лошади и, сутулясь, направился к дому.

— Это торговец селедками, — объявила Дитте, стоя на коленях на плетеном стуле под окном. — Открыть ему дверь, бабушка?

— Да, впусти его.

Дитте откинула на входной двери крюк, и человек вошел в сени. На нем были высокие брезентовые сапоги с деревянными подошвами и штаны, заправленные в голенища. Он громко топал ногами и никак не мог выпрямиться во весь рост в низеньких сенях. Он постоял немного в дверях кухни, осмотрелся и вошел в комнату. Дитте глядела на него, спрятавшись за бабушкину прялку. Он протянул старухе руку и, видимо, смутился, потому что Марен не протянула ему своей руки.

Дитте прыснула со смеху.

— Бабушка у нас слепая!

— Вот как! Ну, тогда странно было бы требовать, чтобы вы меня разглядели, — пошутил он и сам взял старуху за руку. — А я ведь зятем вам прихожусь, если хотите знать. — Слова будто рокотали у него в груди, благодушно и весело.

Марен с живостью подняла голову:

— А на какой же из моих дочек вы женаты?

— На матери вот этой девчурки, — отозвался он и махнул на Дитте своей большой мягкой шляпой. — То есть мы не совсем женаты, как оно требуется по закону… У пастора еще не побывали. Решили отложить это, пока нет крайней необходимости, много есть других забот, поважнее. Но кров и очаг у нас имеются, хоть и очень скромные. Живем мы в целой миле пути за общественными лугами — на Песках. А домишко наш прозвали Сорочьим Гнездом.

— А как зовут тебя самого? — спросила Марен.

— Ларc Петер Хансен, как окрестили.

Старуха подумала немножко и покачала головой:

— Нет, такого что-то не припомню.

— Так не вспомните ли отца моего, по прозвищу Живодер?

— О нем-то я слыхала, хоть и не с лучшей стороны.

— Так, пожалуй, со многими бывает, — добродушно ответил Ларc Петер Хансен. — Не всегда волен человек в прозвище своем или в славе своей. Если у него совесть чиста, то и этого довольно. Но я вот ехал мимо и порешил навестить вас. Когда мы сговоримся с пастором, чтобы он обвенчал нас с Сэрине, я заеду за вами, и вы будете с нами в церкви. А может, вы захотите перебраться к нам еще до этого? Так, пожалуй, было бы лучше всего.

— Это Сэрине велела тебе спросить нас? — недоверчиво проговорила Марен.

Ларс Петер Хансен пробормотал что-то, похожее и на да и на нет.

— Я так и думала, что это твоя собственная затея. И спасибо тебе за твою доброту, но нам лучше остаться на своем месте. А на свадьбу приедем с удовольствием. Из моих восьмерых детей чуть ли не все уже поженились или замуж повышли, но на свадьбу свою никто еще не приглашал.

Марен задумалась и немного погодя спросила:

— А чем ты промышляешь?

— Я торгую селедками и… еще чем придется. Скупаю кости и тряпье, — у кого что насобираю.

— На этом, пожалуй, много не заработаешь. Людям приходится носить свое тряпье, пока ни одной цельной ниточки не останется — по крайней мере многим. Разве в ваших краях народ зажиточнее здешнего?

— Нет, должно быть, такой же, — изнашивает тряпки до последнего волокна, а кости свои таскает, пока те не рассыплются! — смеясь отозвался Ларc Петер. — Но чем-нибудь да надо промышлять.

— Да, да, чем-нибудь да надо кормиться! Но ты, должно быть, проголодался? Особого угощенья мы тебе предложить не можем, но кофейком, если не побрезгуешь, попотчуем. Дитте, сбегай в пекарню, скажи, что у тебя сегодня грех вышел с хлебцем и что у нас гость. Они тебя, пожалуй, побранят, но все-таки дадут другой. Бели же не дадут, то скажи, что мы как-нибудь обойдемся без хлебца на будущей неделе. Но ты расскажи всю правду. Беги же. Да не отщипывай от хлебца.

Дитте не очень-то спешила идти. Тяжелое наказание наложили на нее, и она мешкала в надежде, что бабушка пожалеет ее и позовет обратно. Щипать хлебец… Нет, этого она уж не станет больше делать ни сегодня, ни потом, никогда в жизни. У нее уши горели от стыда, что ее новый отец узнал об этом, да и в пекарне теперь

узнают, какая она негодная девчонка, обижает бабушку. Выпутаться как-нибудь враньем она не хотела. Выгораживать себя ложью — все равно, что сбивать головки чертополоха, говорила бабушка, на месте одной сбитой вырастет полдюжины новых. И Дитте сама убедилась в этом. Ложь всегда потом обнаруживается, и тогда еще труднее бывает выпутаться из нее! Дитте и собственным умишком дошла до вывода, что лгать не стоит.

Ларс Петер Хансен сидел у окошка, глядя вслед девочке, которая сначала еле плелась по дороге, а потом вдруг припустилась бегом.

— Как вы с нею справляетесь? — спросил он Марея.

— Она девочка неплохая, — отозвалась старуха из кухни; там она начала ощупью разводить огонь под плитой. — Другой опоры у меня нет, да и не надо. Но она еще мала, а я старуха, и ей тяжело со мной. Тут две крайности. Жеребенку хочется бегать, а старой кляче — дремать у яслей. Невесело проводить детство около старой развалины.

Дитте влетела в пекарню вся запыхавшись, так торопилась она поскорее исполнить поручение и вернуться домой к тому большому, сутулому, добродушно бурчащему человеку.

— Теперь у меня есть отец, как у других детей! — крикнула она, задыхаясь. — Он сидит в гостях у бабушки. И у него собственная лошадь с телегой!

— Неужто? — спросили люди с удивлением. — Как же его зовут?

— Живодером! — с важностью сообщила Дитте.

Видно, здесь его знали. Дитте заметила, как люди переглянулись.

— Ну, стало быть, ты хорошего роду! — сказала жена пекаря и положила на прилавок хлебец; она, поглощенная этой новостью, очевидно, забыла, что девочка уже приходила к ним сегодня за хлебом.

А Дитте, не меньше ее поглощенная тем же самым, подхватила хлебец и убежала. И вспомнила о том, что должна была сказать, только на полпути к дому, когда уже поздно было.

На прощанье Ларc Петер Хансен подарил им два десятка селедок и повторил, что заедет за ними, когда будет свадьба.

XI

НОВЫЙ ОТЕЦ

Месяцев десяти от роду Дитте любила все совать себе в рот и пробовать — съедобное или нет?

Дитте смеялась теперь над бабушкиными рассказами о той поре. Теперь ведь она стала уже большой девочкой и поумнела. Знала, какие вещи несъедобные, но зато ими приятно любоваться, а вот такие-то съедобные, но лучше всего поберечь их, на них нужно посмотреть только и представить себе, какие они вкусные, да поглаживать себя при этом по животику и, жмурясь, причмокивать от восхищения. Тогда удовольствия от лакомства хватало надолго.