Уильям Теккерей - Приключения Филиппа в его странствованиях по свету Страница 17

— Насъ въ молодости не многому учили, мистеръ Ганнъ, замѣчалъ Ридли своему другу: — людей моего званія не учили книжной премудрости. Она, разумѣется, была необходима и прилична для васъ, джэльтмэновъ, сэръ.

— Разумѣется, мистеръ Ридли, отвѣчалъ другой ветеранъ, чванно куря трубку.

— Но я не могу теперь проситъ моего сына Джона Джэмса вести счотъ отца, какъ онъ дѣлывалъ это прежде, а со стороны вашей и мистриссъ Брандонъ это доказываетъ истинную дружбу. Я цѣню это, сэръ, и мой сынъ Джимъ Джэмсъ цѣнить это, сэръ.

Мистеръ Ридли находился въ услуженіи джентльмэновъ de la bonne école. Ни одинъ вельможа не могъ быть вежливѣе и важнѣе его. Въ обращеніи мистера Ганна было болѣе юмористической шутливости, которая, однако, нисколько не уменьшала аристократическихъ манеръ капитана. По мѣрѣ того, какъ короткость его съ мистеромъ Ридли увеличивалась, онъ дѣлался величавѣе и важнѣе. Мнѣ кажется, оба эти добрые старичка имѣли одинъ на другого полезное вліяніе, и я надѣюсь, что мнѣніе Ридли было справедливо что мистеръ Ганнъ всегда занималъ роль джентльмэна. Видѣть вмѣстѣ обоихъ этихъ добрыхъ старикашекъ было зрѣлищемъ поучительнымъ. Стаканы ихъ чокались за столомъ. Дружба ихъ служила утѣшеніемъ и имъ самимъ и ихъ семействамъ. Небольшое денежное дѣло разъ возбудило охлажденіе между обоими стариками, но Сестрица уплатила спорный счотъ за своего отца и за Ридли; никогда уже не было рѣчи между ними о денежныхъ займахъ, а когда они отправлялись въ клубъ «Адмирала Бинга», каждый платилъ за себя,

Филь часто слышалъ о ночныхъ митингахъ въ «Головѣ адмирала Бинга» и ему очень хотѣлось побивать въ этой компаніи. Но даже, когда онъ видѣлъ старыхъ джентльмэновъ въ гостиной Сестрицы, они смутно чувствовали, что онъ подшучиваетъ надъ ними. Капитанъ не могъ бы хвастаться такъ свободно, если бы Филь постоянно наблюдалъ за нимъ.

— Я имѣлъ честь служить вашему достойному батюшкѣ за столомъ мистера Тодмордена. Нашъ маленькій клубъ не мѣсто для васъ и для моего сына, хотя онъ добрый сынъ и мать его и я гордимся имъ; онъ никогда васъ не огорчалъ съ тѣхъ поръ, какъ выросъ, кромѣ того, когда бывалъ боленъ, съ признательностью и положа руку на сердце говорю я. Но то, что годится для меня и мистера Ганна, не годится для васъ, молодые господа. Вы не лавочникъ, сэръ, или я очень ошибаюсь, но мнѣ всегда казалось, что Рингуды одна изъ лучшихъ фамилій въ Англіи, и Фирмины также.

Отъ этого упрёка Филь покраснѣлъ и со стыдомъ повѣсилъ голову.

— Мистеръ Ридли, сказалъ онъ:- вы увидите, что и не стану приходить туда, гдѣ меня не захотятъ видѣть; а если я приду надоѣдать вамъ аъ «Головѣ адмирала Бинга», пусть меня выведутъ на ютъ и разстрѣляютъ, какъ его.

Мистеръ Ридли объявилъ, что Филиппъ «самый странный, самый эксцентрическій молодой человѣкъ. Доброе сердце, сэръ. Очень щедро помогаетъ несчастнымъ; прекрасно образованъ, сэръ, но я боюсь — я боюсь, что его не доведутъ до добра, мистеръ Ганнъ — не при васъ будь сказано, мистриссъ Брандонъ, а то вѣдь вы всегда за него заступаетесь».

Когда Филиппъ Фирминъ выкуритъ, бывало, трубку и поговоритъ съ Сестрицей въ ея гостиной, онъ отправляется выкурить вторую, третью, десятую трубку въ мастерской Ридли. Онъ просиживалъ по цѣлымъ часамъ передъ мольбертомъ Джона Джэмса, болтая о политикѣ, о религіи, о поэзіи, о женщинахъ, объ ужасномъ эгоизмѣ и низости мірской; онъ также неутомимо болталъ и лѣнился, какъ неутомимо Джонъ Джэмсъ слушалъ и работалъ. Живописецъ слишкомъ былъ занятъ цѣлую жизнь своимъ мольбертомъ, чтобы читать много книгъ. Онъ часто стыдился своего невѣжества въ литературѣ; онъ питалъ восторгъ къ писателямъ и къ молодымъ людямъ, воспитывавшимся въ университетѣ, бѣгло цитировавшимъ греческихъ писателей и Горація. Онъ съ уваженіемъ слушалъ разговоръ ихъ о подобныхъ предметахъ, безъ сомнѣнія, набирался отъ нихъ кое-чему; всегда тайно удивлялся и огорчался, Когда воспитанники университета были побиты на аргументахъ, или разговаривали громко и грубо, какъ иногда случалось съ ними.

— Джонъ Джэмсъ малый очень талантливый, говаривалъ о немъ Джарманъ: — и счастливѣйшій человѣкъ въ Европѣ. Онъ любитъ рисовать и работаетъ цѣлый день; онъ любитъ ухаживать за знатными людьми и пьётъ чай въ гостяхъ каждый вечеръ.

Вы всѣ знали Джармана изъ Шарлотской улицы, живописца миньятюрныхъ портретовъ. Онъ былъ одинъ изъ главныхъ членовъ нашего клуба. Его языкъ не щадилъ никого. Онъ завидовалъ всякому успѣху; чужое счастье бѣсило его; но къ тѣмъ, кто не имѣлъ успѣха, онъ былъ добръ; бѣднымъ спѣшилъ помочь, былъ щедръ на состраданіе и краснорѣчиво и свирѣпо декламировалъ о природномъ благородствѣ и славѣ труда и тому подобныхъ изношенныхъ идеяхъ. Друзья восхищались имъ: онъ былъ душою независимости и считалъ подлецами тѣхъ, кто носилъ чистое бѣльё и посѣщалъ общество джентльмэновъ; но надо признаться, что хозяинъ его квартиры имѣлъ дурное мнѣніе о нёмъ, и и я слышалъ о двухъ-трёхъ денежныхъ сдѣлкахъ, которыя, конечно, не дѣлали чести мистеру Джарману. Джарманъ былъ человѣкъ съ замѣчательнымъ юморомъ; онъ любилъ вдову и говорилъ о ея добротѣ, способности быть полезной и честности со слезами на глазахъ. Она была бѣдна и еще боролась съ непріятностями. Если бы она была богата и имѣла въ жизни успѣхъ, мистеръ Джарманъ не превозносилъ бы тамъ ея достоинства.

Мы входимъ въ комнату перваго этажа, гдѣ среднее окно сдѣлано выше прочихъ, чтобы пропускать свѣтъ сверху, и подъ этимъ свѣтлымъ лучомъ мы усматриваемъ голову нашего стараго друга, мистера Джона Джэмса Ридли, академика. Время нѣсколько поубавило его густыя кудри и преждевременно усеребрило его голову. Лицо его поблѣднѣло; пылкая, чувствительная рука, держащая кисть и палитру, очень худа; глаза обведены линіями нездоровья, а можетъ быть и заботъ, но глаза свѣтлы попрежнему; а когда они глядятъ на полотно, на модель, которую онъ переводитъ на него, они чисты, проницательны и счастливы. У него очень пріятный голосъ для пѣнія; онъ распѣваетъ за работой, или свиститъ, улыбаясь. Онъ заставляетъ свою руку совершать маленькіе подвиги искусства и улыбается съ ребяческимъ удовольствіемъ своей безпримѣрной быстротѣ въ работѣ. Я видѣлъ какъ онъ нарисовалъ въ одной изъ своихъ картинъ великолѣпную серебряную фляжку съ старой оловянной горчичницы; видѣлъ какъ онъ писалъ шерсть животнаго, складки и цвѣты на парчѣ и тому подобное, съ полнымъ удовольствіемъ, удовольствіемъ, продолжавшимся съ утра до вечера, и въ это время онъ быль такъ занятъ своею работою, что не находилъ времени съѣсть сухарь или выпитъ стаканъ воды, приготовленные для его умѣреннаго завтрака. Онъ съ жадностью пользовался послѣднею минутою свѣта и никогда, безъ сомнѣнія, не могъ оторваться отъ своихъ картинъ. Быть живописцемъ и совершенно владѣть своей кистью, я считаю одною изъ suimna bona жизни. Счастливое соединеніе ручной и головной работы должно сдѣлать это занятіе необыкновенно пріятнымъ. Въ ежедневной работѣ должны случаться безконечныя восхитительныя затрудненія и возможность выказать своё искусство.

Подробностямъ этихъ доспѣховъ, этой драпировки, блеску этихъ глазъ, пушистому румянцу этихъ щокъ, брилліантамъ на этой шеѣ, надо задавать сраженія и одерживать побѣды. Каждый день должны случаться критическія минуты великой борьбы и торжества, и эта борьба и эта побѣда должны и укрѣплять и приносить удовольствіе, точно такъ, какъ галопъ черезъ поле всаднику, ѣдущему на прекрасной лошади, который знаетъ, что его мужество и его лошадь никогда ему не измѣнятъ. Это сильныя ощущенія, возбуждаемые игрою, и чудное наслажденіе, доставляемое выигрышемъ. Никто, я думаю, не пользуется болѣе живописцевъ этою дивною наградою за свои труды (можетъ быть игрокъ на скрипкѣ съ совершенствомъ и торжествомъ, исполняющій своё собственное чудное сочиненіе, также бываетъ счастливъ). Тутъ есть занятіе, тутъ есть сильныя ощущенія, тутъ есть борьба и побѣда, тутъ есть выгоды. Чего болѣе въ правѣ требовать человѣкъ отъ судьбы? Герцоги и Ротшильды могутъ позавидовать такому человѣку.

Хотя Ридли имѣлъ свои непрiятности, какъ мы узнаемъ впослѣдствіи, его искусство возвышалось надъ всѣмъ. Чорная забота можетъ бытъ сидѣла позади что на этомъ пегасѣ, но никогда не сбрасывала всадника съ коня [20]. Въ нѣкоторыхъ душахъ искусство стоитъ выше всего; оно сильнѣе любви, сильнѣе ненависти, заботъ, бѣдности. Какъ только лихорадка оставляетъ руку свободною, она съ наслажденіемъ схватываетъ кисть. Любовь можетъ хмуриться и обмануть, но эта любовница не обманетъ никогда; она всегда вѣрна, всегда нова, всегда остаётся другомъ, собесѣдницей, неоцѣненной утѣшительницей. Джонъ Джэмсъ Ридли сидѣлъ за своимъ мольбертомъ съ ранняго утра до заката солнца и никогда охотно и оставлялъ своей работы. Желалъ бы я знать, такъ ли люди другихъ профессій пристрастны къ своему ремеслу; такъ ли стряпчіе не отстаютъ отъ своихъ любимыхъ бумагъ до самой гробовой доски, предпочитаютъ ли писатели свой письменный столъ и чернильницу обществу, дружбѣ, пріятной лѣности? Я не видалъ въ жизни людей, до такой степени любящихъ свою профессію, какъ живописцы, исключая, можетъ быть, актёровъ, которые, если не играютъ сами, всегда отправляются въ театръ смотрѣть на игру другихъ.