Хербьерг Вассму - Сто лет Страница 17

— Все говорят только о моей болезни. Это невыносимо, — твердо сказал он.

Элида думала иначе. Наверное, его мучает, что люди слышат, как невнятно он произносит слова.

Фредрик тренировал левую руку, потеряв надежду заставить правую слушать его команды. Главным в его жизни стала почта. Ему хотелось установить связь с внешним миром через короткие письма, которые, правда, давались ему с трудом — он писал попеременно то левой, то правой рукой.

Однажды Хельга принесла ему письмо от его сестры, в честь которой назвали ее саму. Сестра жила в Кристиании и была солдатом Армии спасения. В начале и в конце всех своих писем она обычно писала, что идти следует узким путем, тогда и снизойдет на них благодать Божья. Они так и делали.

Элида вздохнула. Она считала, что их путь и без того достаточно узок. Но прочитала это письмо Фредрику самым добрым голосом, на какой только была способна. На этот раз никакой божественности в письме не было, и это ее встревожило. Сестра Хельга хотела, чтобы Фредрик приехал к ней. У нее есть связи, и она хочет, чтобы он прошел обследование в Кристиании. Он не должен страдать на Севере, в то время как Господь Бог и Риксгоспиталь находятся на Юге. Кроме того, она знакома с одним человеком, который просто творит чудеса, исцеляя больных людей. Его зовут Марчелло Хауген, и ему дан дар, который доступен только Богу.

Элида считала, что Фредрику важно не только чисто говорить, но и без отвращения смотреть на себя в зеркало. Он, как свойственно многим мужчинам, гордился своей внешностью и всегда говорил о ней.

Несколько человек из управы посетили его. В их присутствии он оживился. Этого требовало чувство собственного достоинства. Элида понимала его. Поскольку он еще плохо видел, кто-нибудь из домашних каждый день читал ему вслух газеты, чтобы он мог быть в курсе событий.

Он упорно тренировался, разрабатывая правое плечо и кисть. Иногда он так уставал от этого, что Элиде приходилось смывать с него пот, она бранила его, говорила, что он чересчур напрягается. Однажды, когда Фредрик потерпел очередную неудачу, он потерял терпение.

— Черт! — воскликнул он так громко, что вздрогнул от собственного голоса.

Правая нога тоже еще плохо его слушалась, но постепенно он научился самостоятельно вставать с кровати, правда пользуясь палкой. А вот спуститься с крыльца без посторонней помощи он не мог. О том, чтобы самому добраться до уборной, находившейся во дворе, не могло быть и речи. Ему приходилось пользоваться ведром, и это его унижало. Они не говорили об этом.

Элиде казалось, что от нее постоянно требуют ответов на вопросы, на которые она не может ответить. Понять их суть или предвидеть возможные последствия она тоже была не в силах. Когда она с новорожденной дочкой сидела у Фредрика, дети прибегали к ней в одних носках и задавали свои вопросы. Однако чаще они присылали со своими вопросами Анни, потому что она двигалась тише всех. Но как Элида могла знать, что беспокоит теленка, если у нее не было времени зайти в хлев и посмотреть на него? Откуда ей знать, следует ли им начать копать картофель, потому что соседи свой уже выкопали и даже сгребли ботву в кучи?

Заморозки? Кто может знать, когда мороз падет на эту жалкую, проклятую землю? В Русенхауге холод подстерегал людей не только за дверью, но и внутри их самих, под кожей. Каждый день Элида ощущала его лопатками, животом, висками и даже своим здоровым сердцем. Но, как ни странно, этот самый холод помог ей перестать плакать. Ибо она знала, что от ее слез Фредрику будет в тысячу раз хуже. И его измученное, перекошенное лицо было первое, что она видела, просыпаясь, и последнее, с чем она засыпала.

Он много спал. Спал за них обоих. Доктор сказал, что сон ему необходим. Покой и отдых могут творить чудеса, сказал он. Тем важнее было, чтобы Элида бодрствовала и следила за всем. Следила за его дыханием, следила, чтобы он не мерз. Чтобы не лежал слишком долго на одном боку.

У нее пропало молоко. Малышка и Агда плакали, словно соревнуясь друг с другом. Непрерывно. Чуть что, Агда начинала кричать. Как только Элида брала на руки маленькую Йордис, Агда требовала, чтобы мама и ее тоже посадила к себе на колени.

— Анни, попробуй дать ребенку бутылочку со сладкой водой, а я посижу немного в спальне с Агдой, — попросила однажды Элида.

— Не называй ее ребенком. Ее зовут Йордис! — сказал Фредрик.

Никто не отозвался на его слова. Как бы ее ни звали, Йордис отказывалась брать бутылку и продолжала хрипло рыдать. Сопли и слезы текли на рубашку Фредрика. Он, наверное, смертельно устал от них, подумала Элида. Она вдруг заметила, что он выглядит хуже обычного. У всех в доме были синяки под глазами. От отчаяния. От недосыпания, от того, что они ходят мимо друг друга, не находя слов утешения. От того, что им страшно даже подумать, чем все это может кончиться.

Пытаясь не обращать внимания на детский плач, Элида стала помогать Фредрику сменить рубашку. Работница Магна вернулась из хлева с вечерним молоком. Ручка со звоном упала на край ведра. Вскоре послышался привычный звук процеживаемого молока. И все это заглушал то громкий, то затихающий плач Йордис.

— Иди к ним, иди, я справлюсь, — сказал Фредрик, пытаясь застегнуть рубашку левой рукой.

Внезапно на кухне все стихло. Йордис перестала плакать. Элида перевела дыхание, ощущая радость каждой клеточкой тела. Но тут же ей стало страшно. Эта тишина... Мозг когтила страшная мысль. Кто-то из детей не выдержал и придушил малышку!

Элида бросилась на кухню. Она навсегда запомнила открывшуюся ей картину. И до самой старости по любому поводу рассказывала об этом. Йордис сидела на коленях у Анни. На столе перед ними стояла тарелка с молочной кашей. Девочка запускала в тарелку сразу обе ручки и крохотными кулачками жадно запихивала кашу в рот с таким видом, словно все взрослые по злобе хотели уморить ее голодом, чтобы раз навсегда избавиться от нее. Анни удерживала на месте скользящую по столу тарелку, когда в нее опускались ручки Йордис. Личико, грудь, руки Йордис — все было в каше. Если не считать звучных шлепков каши об пол, в кухне стояла мертвая тишина.

Магна замерла у кухонного стола, не решаясь продолжать цедить. Эрда, Карстен, Хельга и Агда сидели на табуретках вокруг стола со своей кашей, не смея положить в рот очередную ложку. Они не отрывали глаз от Йордис, которая продолжала месить ручками кашу и запихивать ее в рот.

Элида опустилась на свободный табурет, ноги не держали ее. Где-то в ней словно что-то забулькало. Как мыло в котле. Она закрыла руками лицо и засмеялась, из глаз брызнули слезы. Магна тоже засмеялась. Засмеялись и дети, один за другим. Смех! Что смешного в том, что голодный ребенок хватает кашу руками? Но ни не могли удержаться от смеха. Из спальни послышались странные звуки. Фредрик не знал, над чем они смеются, однако это не имело значения. Он смеялся вместе со всеми.

Зима уже дышала в лицо, а картошка была еще в земле. По ночам Элида чувствовала себя одинокой, хотя Фредрик лежал в полуметре от нее. Но она не могла его разбудить и растревожить своими мыслями. Это бы осложнило все для них обоих. Эти ночные часы, когда она лежала, прислушиваясь к его напряженному дыханию, были самыми тяжелыми.

Зато утром, слушая, как Эрда, Анни и Магна готовят завтрак и кормят малышей, Элида ощущала надежду и благодарность. И когда Фредрик открывал один глаз, пальцами приподнимал веко второго и говорил обычное "С добрым утром!", она невольно думала, что все в порядке, хотя и не знала, что с ними будет дальше.

Хильмар и Фрида не могли приехать и помочь копать картошку: уехав домой, они могли потерять работу. Хильмар был подмастерьем у столяра, Фрида служила у двух стариков в Сортланде, Селине работала в лавке Дрейера в Хеннингсвере. Ей там нравилось. Элида не решалась попросить ее приехать домой. Тем более что теперь старшие дети были вынуждены сами себя содержать.

Однажды утром к ним пришел сосед с мотыгой, что бы помочь им выкопать картошку.

— Вашему лопаренку одному не справиться. У детей времени нет, в школе уже начались занятия, — сказал он и пригладил рукой бороду.

— Не надо называть нашего Педера лопаренком, — прошептала ему Элида, стоя в открытых дверях сеней.

— Не бойся, я так говорю только тебе, — пробормотал он, проглотив замечание. — Я хочу только помочь...

— Спасибо! Мы тебе очень обязаны. Может, зайдешь и выпьешь чашечку кофе?

— Кофе... Я вообще-то хотел позвонить дочери.

— Так заходи, пожалуйста! — воскликнула Элида и отступила назад, пропуская его. Поняв, что он не обиделся, она испытала облегчение.

Сосед знал, каким образом Педер оказался у них. Парень, так сказать, бежал от властей. Не потому, что совершил какой-то проступок, а потому что не хотел, чтобы его измеряли и взвешивали, как скотину. Какой-то человек в Кристиании по имени Шрейнер получил от стортинга деньги на то, чтобы описать физические данные лопарей в Тюс-фьорде. Странное занятие для взрослого человека! Педер рассказал Фредрику, что его сородичи были вынуждены раздеваться донага и показывать себя этому незнакомцу. Его мать поймали, когда она спустилась с горы. Ей не дали возможности ни привести себя в порядок, ни отдохнуть, но захотели тут же ее измерить и осмотреть. Сначала ее пытались уговорить добровольно согласиться на эту процедуру и даже подарили ей стеклянные бусы в футляре. Когда же она отказалась от этой безделушки и начала со слезами отбиваться, приезжие силой затащили ее в дом, где все-таки ее осмотрели и измерили. Педер прятался в скалах над их жилищем и оттуда наблюдал за ними. Он скрывался там, пока приезжие не ушли. Когда мать сказала, что они еще вернутся, чтобы обмерить остальных членов семьи, Педер убежал, желая избежать этого позора. Нанялся на рыболовецкую шхуну, но в Крокбергете его списали на берег. От него отказались, потому что даже в тихую погоду его мучила морская болезнь.