Генри Джеймс - Европейцы Страница 17

– Поглощена чем? – спросила она.

Потом она отвернулась и стала смотреть на зарево заката. Ей было не по себе; она чувствовала себя виноватой и в то же время досадовала на себя за это чувство вины; мистер Брэнд, не сводивший с нее сейчас своих маленьких, добрых, настойчивых глаз, воплощал для нее множество наполовину погребенных обязательств, которые вдруг ожили и весьма внятно о себе заявили.

– У вас есть новые интересы, новые занятия, – продолжал он. – Не берусь утверждать, что у вас есть новые обязанности. Но у всех нас всегда есть старые, Гертруда, – добавил он.

– Откройте, пожалуйста, калитку, мистер Брэнд, – сказала она с невольным чувством, что с ее стороны это проявление малодушия, невыдержанности.

Однако он открыл калитку и посторонился, пропуская молодую девушку, потом закрыл ее за собой. Но до того, как Гертруда успела свернуть в сторону, он взял ее руку и несколько секунд не отпускал.

– Я хочу сказать вам одну вещь, – проговорил он.

– Я знаю, что вы хотите мне сказать, – ответила она и чуть было не добавила: «И знаю, как вы это скажете», но вовремя удержалась.

– Я люблю вас, Гертруда, – сказал он. – Очень люблю. Еще больше, чем прежде.

Он произнес эти слова именно так, как она и предполагала; она не в первый раз их слышала. Они лишены были для нее какого бы то ни было очарования, – ее это даже удивляло. Считается ведь, что женщина должна испытывать восторг, когда слышит такие слова, а ей они казались плоскими, безжизненными.

– Как бы я хотела, чтоб вы об этом забыли, – вымолвила она.

– Разве я могу… Да и почему? – спросил он.

– Я ведь ничего вам не обещала… не давала никаких обетов, – продолжала она, глядя ему в глаза, и голос ее при этом слегка дрожал.

– Но вы давали мне понять, что я имею на вас влияние. Вы открывали мне душу.

– Я никогда не открывала вам души, мистер Брэнд! – воскликнула с большой горячностью Гертруда.

– Значит, вы не были со мной так откровенны, как я предполагал… как все мы предполагали.

– При чем здесь все! – вскричала Гертруда.

– Я имею в виду вашего отца, вашу сестру. Вы же знаете, как они хотят, чтобы вы меня выслушали, какое это было бы для них счастье.

– Нет, – сказала она, – это не было бы для них счастье. Их ничто не может сделать счастливыми. Здесь никто не чувствует себя счастливым.

– Мне кажется, ваш кузен, мистер Янг… очень счастлив, – возразил мягко, чуть ли не робко мистер Брэнд.

– Тем лучше для него! – сказала Гертруда и снова чуть усмехнулась.

Молодой человек несколько секунд смотрел на нее.

– Вы очень изменились, – сказал он.

– Я этому рада, – заявила Гертруда.

– А я нет. Я знаю вас много лет. И я любил вас такой, какой вы были.

– Благодарю вас, – сказала Гертруда. – Мне пора домой.

Он в свою очередь усмехнулся.

– Вот видите – вы, несомненно, меня избегаете!

– Ну, так избегайте и вы меня, – сказала Гертруда.

Он снова на нее посмотрел.

– Нет, я не стану вас избегать, – ответил он очень мягко. – Но я предоставлю вас пока самой себе. Думаю, через какое-то время вы вспомните то многое, о чем вы сейчас забыли. Думаю, вы снова ко мне вернетесь. Я очень на это уповаю.

Заключенный в его словах упрек прозвучал с такой силой, что Гертруде нечего было на это ответить.

Мистер Брэнд отвернулся и, облокотившись на калитку, обратил лицо к прекрасному закатному небу. Гертруда, оставив его там стоять, снова пошла по направлению к дому, но, дойдя до середины соседнего поля, вдруг разрыдалась. Ей казалось, что слезы эти накапливались уже давно, и ей сладко было их пролить. Однако они быстро высохли. Была в Гертруде какая-то непреклонность, и после этого она ни разу уже больше не плакала.

Глава 6

Являясь с ежедневным визитом к племяннице, мистер Уэнтуорт часто заставал там, в маленькой гостиной, Роберта Эктона. Обстоятельство это нисколько не смущало мистера Уэнтуорта, ибо он и не помышлял соперничать со своим молодым родственником, добиваясь большей благосклонности мадам Мюнстер. Дядя Евгении был самого высокого мнения о Роберте Эктоне, который завоевал молчаливое признание всей родни. Они гордились им в той мере, в какой могут гордиться люди, не замеченные в неблаговидной слабости «приписывать себе честь». Они никогда не похвалялись Робертом Эктоном, не упоминали его тщеславно при всяком удобном случае, не повторяли его умных слов, не прославляли его великодушных дел. Но исполненная какой-то скованной нежности вера в его беспредельное благородство стала для них мерилом ценностей. Пожалуй, ничто лучше не доказывает, как высоко они ставили своего родственника, чем то, что они никогда не позволяли себе судить его поступки. Хулить его они были так же не склонны, как и хвалить, но по молчаливому уговору считалось, что он – украшение семьи. Роберт Эктон превзошел их всех в знании света. Он побывал в Китае и привез оттуда собрание редкостей, он нажил состояние – вернее, увеличил по меньшей мере в пять раз состояние и без того значительное; он был холост, владел «собственностью» и отличался добрым правом – преимущества изрядные, волнующие даже самое неразвитое воображение, и, разумеется, все были убеждены, что он не замедлит предоставить их в распоряжение какой-нибудь уравновешенной молодой особы «своего круга». Мистер Уэнтуорт неспособен был признаться себе – там, где это не затрагивало его отцовских чувств, что тот или иной человек больше ему по душе, чем остальные, но он находил Роберта Эктона в высшей степени рассудительным, что для старого джентльмена было едва ли не равносильно страстности предпочтения, противной его натуре, которая восставала против всяких пристрастий так же решительно, как пыталась бы высвободиться из пут чего-то слегка постыдного. Эктон и в самом деле был очень рассудителен – но этим далеко не все исчерпывалось; и, право же, мы можем утверждать, что в самых незаконных закоулках предпочтения, которое мистер Уэнтуорт отдавал своему кузену, смутно брезжило подобие уверенности, что все же главное его достоинство состоит в некой завидной способности дерзостно отмахнуться от всего продиктованного голосом рассудка и проявить больше мужества, доблесть более высокого свойства, нежели того требуют обычные обстоятельства. Мистер Уэнтуорт никогда не отважился бы предположить, что Роберт Эктон пусть в самой малой степени принадлежит к разряду героев, но не станем слишком его за это упрекать, поскольку Роберт, безусловно, и сам никогда бы на это не отважился. Эктон проявлял несомненное благоразумие во всем – начиная с оценки самого себя; он нисколько не заблуждался насчет своего знания света, понимая, что оно совсем не так велико, как воображает здешнее общество; но следует при этом добавить, что он не заблуждался и насчет своей природной наблюдательности, намного превышавшей пределы, в каких он обнаруживал ее перед тем же обществом. Он был чрезвычайно привержен смотреть на все с насмешливой иронией и убедился, что человеку подобного склада даже самый ограниченный круг людей предоставляет неисчерпаемые возможности. Они-то, эти позволявшие ему упражнять свой ум возможности, и составляли в течение некоторого времени – точнее говоря, восемнадцать месяцев, минувшие после возвращения сего джентльмена из Китая, – наиболее деятельное начало в его жизни, носившей сейчас достаточно праздный характер. Роберт Эктон охотно бы женился. Он любил книги и имел неплохую библиотеку, то есть у него было гораздо больше книг, чем у мистера Уэнтуорта. Он любил картины, хотя следует признаться, что украшавшие его стены шедевры, если рассматривать их в беспощадном свете современной критики, были весьма сомнительного свойства. Он обрел свои знания – а они отличались большей, чем это могло бы показаться, глубиной в Гарварде, он любил все связанное с этим учебным заведением, и в числе прочих вещей, доставлявших Эктону повседневное удовольствие, было и то, что он живет так близко от Гарварда и, когда ездит в Бостон, часто проезжает мимо. Эктона чрезвычайно интересовала баронесса.

Она была с ним очень откровенна или, во всяком случае, старалась быть откровенной.

– Вам, безусловно, должно казаться странным, что я вздумала поселиться в такой глуши, – сказала она недели четыре спустя после того, как окончательно водворилась в белом домике. – И вы, конечно, спрашиваете себя, из каких побуждений я это сделала. Поверьте, из самых лучших.

Баронесса могла к этому времени считать себя местной старожилкой, – у нее перебывал цвет бостонского общества, и Клиффорд Уэнтуорт вот уже несколько раз возил ее кататься в своем кабриолете.

Роберт Эктон сидел возле нее, играя веером; в гостиной всегда лежало на столиках несколько вееров, к которым прикреплены были разных цветов длинные ленты, и Эктон всегда одним из них играл.

– Нет, – проговорил он медленно, с улыбкой, – я не вижу ничего странного в том, что умная женщина пожаловала вдруг в Бостон или его окрестности; это не требует особых объяснений. Бостон – славный город.