Иван Панаев - АКТЕОН Страница 17

- Полно тебе скучать, моя родимая, - говорила она ей, устремляя на нее свои глаза, помутившиеся от старости, и сжимая ее руку своей костлявой и дрожащей рукой, - полно, моя матушка… Бог даст, все пройдет, все переменится. Вот здесь твое сокровище (она указывала на спящего малютку), - посмотри на него, порассейся немножко, авось у тебя будет на сердце полегче. Ох-ох, моя сердечная! и я потерпела много горя на свой век, - а вот дожила себе до старости.

Однажды после обеда (это было в исходе сентября) Ольга Михайловна собралась гулять. Она гуляла всегда одна и отходила довольно далеко от деревни, невольно возбуждая этим подозрения Прасковьи Павловны и тайные насмешки дочери бедных, но благородных родителей. В этот раз Ольга Михайловна вздумала идти по дороге, которая вела к сельцу Андрея Пeтpoвичa. Дорога эта была несравненно живописнее других: она шла извилинами, то возвышаясь, то понижаясь. С правой стороны далеко раскидывались пажити, и только у самого горизонта виднелись горы, издали более походившие на облака. С левой некогда поднимался большой лес, принадлежавший к селу Долговке и вырубленный в разные времена и на разные потребности его владельцами. Остатки этого леса заметны были и теперь; еще кое-где торчали огромные пни и чернели остовы столетних деревьев, а около них начинала подниматься роща дубков и кленов… Между селом Долговкою и деревней Новоселовской, ровно на полдороге, находился глубокий овраг, поросший кустарниками, всегда полный водою и пересыхавший только в самое жаркое лето, а за ним возвышался холм, с вершины которого представлялся отличный вид на окрестности.

Ольга Михайловна незаметно дошла до оврага и поднялась на холм. Воздух дышал осеннею свежестию, гряды облаков тянулись от запада, постепенно бледнея; роща была облита багрецом и золотом; вода глухо журчала, лениво перебираясь между камнями на дне оврага. Деревенская кляча едва тащила воз, тяжело нагруженный хворостом, взбираясь на гору. Близ воза шел мужичок и затягивал заунылую песню… Она вспоминала такой же осенний вечер в подмосковной деревне своей тетки, вспомнила мысли и надежды, одушевлявшие ее тогда.

Она остановилась на холме, любуясь прощальной красотой природы, великолепным убранством ее накануне смерти… Песня мужика замирала в отдалении, все стихало; огонь в облаках потухал; все предметы сивели и становились неопределеннее…

Ей стало страшно одной… Она сбежала с холма и скорыми шагами пошла по знакомой ей тропинке домой. В эту самую минуту из рощи вышел человек среднего роста с ружьем на плече. Дорога отделялась от рощи небольшой канавкой, прорытой для стока дождевой воды. Он перескочил эту канавку и остановился перед Ольгой Михайловной, которая от испуга отшатнулась назад.

- Простите меня, - сказал он ей, - я испугал вас. Это был учитель.

- Да, в самом деле, - отвечала она, улыбаясь и смотря на него, - вы испугали меня…

Вы с ружьем? Давно ли вы сделались охотником?

- С тех пор как приехал сюда. Но отчего, - продолжал он, несколько понижая голос,

- отчего вы здесь - и одни?.. Не случилось ли чего с вами?

- Ничего. Я гуляла и слишком далеко отошла от деревни…

- Но прежде чем вы дойдете до нее, смеркнется… В сумерках вас может испугать все - и лист, падающий с дерева… Позвольте мне проводить вас до вашей деревни.

Она отвечала ему наклонением головы, ускорила шаги и закуталась в свою теплую мантилью, потому что воздух становился резок.

Несколько минут они шли, не говоря ни слова.

- Я столько лет не видалась с вами, - сказала она, выходя из задумчивости, - с тех пор изменилось так многое… Зачем вы оставили Москву? зачем вы здесь?

- Ради бога, не спрашивайте меня о моей жизни, - отвечал он грустно.

Разговор прекратился. На его и на ее лице выражалось сильное волнение. Вдруг она остановилась на том месте, где оканчивалась роща. Они были уже в нескольких шагах от деревни… Наступили сумерки… В избах замелькали огни… В речке заблестели лунные лучи…

- Благодарю вас, - сказала она, - я теперь почти дома; но, может быть, вы сделаете нам удовольствие - зайдете к нам… Мой муж…

- Мне очень жаль, - отвечал он, - что я не могу воспользоваться вашим предложением… Я и без того немножко запоздал. Я думаю, Андрей Петрович разослал всех своих гончих для отыскания меня… Но как бы то ни было, я очень обязан случаю, который позволил мне несколько минут провести с вами…

- Это бывает редко, - продолжал он после минуты молчания, - а мне хотелось бы еще раз, только один раз в жизни услышать от вас звуки Шуберта… Наши московские вечера уже не возвратятся; но в душе моей сохранились каждый звук ваш, каждое слово, и только эти звуки, эти слова и примиряют меня с моею жалкою жизнью…

- Прощайте, добрый друг мой, - перебила она, - протягивая ему руку, которую он жадно схватил и целовал. - До свидания… Когда-нибудь я исполню ваше желание…

Лицо ее горело.

- Еще одно слово! - вдруг вырвалось у него, - вы несчастливы?

На губах ее показался едва заметный судорожный трепет…

- Прощайте, - повторила она, вырывая свою руку из его руки, - прощайте…

Он долго смотрел ей вслед и потом тихо пошел домой, беспрестанно оглядываясь…

Вдруг в кустах возле самой дороги послышался шорох… Из-за куста поднялся какой-то неуклюжий исполин и закричал сиповатым голосом:

- Что… попался, молодец! в чужих лесах дичь стрелять… да еще за барынями ухаживать, ручки целовать, вот мы те сорвем шею-то, погоди…

И с этими словами исполин, вооруженный дубиною, бросился на учителя. Учитель, однако, не оробел. Он схватил одной рукой исполина за горло, а другой занес ружье над головою его…

- Что ты за человек? что тебе нужно?

Исполин, вероятно, не ожидал такого отпора, оробел и выронил из руки свою дубину.

- Ах, ваше высокоблагородие! извините! - сказал он прерывающим голосом, - ей- богу, ошибся… я думал, что это так какой-нибудь тут прохаживается… Сами знаете, след ли здесь с ружьем ходить всякому… а если б я знал, что это ваше высокоблагородие, да как бы я осмелился подступить к вам… Известное дело - барин, куда же тут нашему брату холопу соваться?.. Ваше высокоблагородие, отпустите…

- Что ты за человек? - повторил учитель.

- Ах, батюшки светы!.. да здешний, вот те крест, здешний, долговский, Петра

Александрыча-с… Ихнему дяденьке служил тридцать лет, ей-богу. Меня зовут Антоном.

Спросите у кого угодно: все Антона знают… Ваше высокоблагородие, не погубите…

Дети… жена…

- Хорошо, я отпущу тебя; но если ты осмелишься кому-нибудь, хоть двухлетнему ребенку, пикнуть о том, что ты видел меня здесь… тогда, брат, - уж пеняй на себя. Я тебя везде найду!

- Ваше высокоблагородие… ваше высокородие! да что я за злосчастный такой, чтоб стал рассказывать?.. И какая же прибыль из того?.. Я ничего и не видал; вот хоть провалиться сквозь землю, чтоб язык отсохнул у меня, если я…

- Ну, смотри же!

Учитель выпустил Антона, и Антон без оглядки во всю прыть пустился в деревню.

Через минуту раздался страшный лай… Стая собак кинулась вслед за бежавшим

Антоном…

Ольга Михайловна возвратилась домой к самому чаю.

- Где это вы были, Ольга Михайловна? - спросила ее Прасковья Павловна.

- Я гуляла… - отвечала она. - Виновата… может быть, я заставила вас дожидаться…

- Помилуйте, нисколько… Так вы до сих пор гуляли? Прасковья Павловна значительно взглянула на своего сына и на Анеточку, которая разливала чай.

Петр Александрыч молчал, но посматривал на жену искоса. Прасковья Павловна начала бить такт ложечкой по своей чашке…

- Сегодня был прелестный вечер, - сказала дочь бедных, но благородных родителей… - Вы далеко гуляли, милая Ольга Михайловна?

- Довольно далеко.

- Ах, как жаль, - я не знала, что вы идете, - а уж я непременно навязалась бы вам в компаньонки. Обожаю гулять в сумерки!

- Зачем же навязываться? - заметила Прасковья Павловна. - Может статься, Ольге

Михайловне неприятно было бы гулять с тобой; ты, душенька, может, помешала бы ей… мечтать.

Ольга Михайловна ничего не отвечала на это замечание. Минуты две в комнате царствовало безмолвие, нарушаемое только всхрапыванием лакея в передней. Вдруг среди этой тишины послышался отдаленный звон дорожного колокольчика, ближе и ближе, громче и громче…

- Что это значит? - вскрикнула Прасковья Павловна.

- Ах, кто бы это? - воскликнула дочь бедных, но благородных родителей.

И Петр Александрыч оживился… Он встал с своего кресла и, начиная третий стакан чаю с ромом, сказал:

- Уж не к нам ли?

Даже у Ольги Михайловны забилось сердце при звуках этого колокольчика.

Но вот уже раздался лошадиный топот, кажется, у самого крыльца; вот колокольчик перестал заливаться, задребезжал и смолк.

Все, кроме Ольги Михайловны, бросились в переднюю.

- Здесь, братец, Петр Александрыч? - кричал кто-то на крыльце. - Дома он?

Этот голос был знаком только Петру Александрычу; Прасковья Павловна с