Кнут Гамсун - Пан (пер. Химона) Страница 17

И вотъ наступило двадцать второе августа я вмѣстѣ съ нимъ три желѣзныхъ [1] ночи.

XXVI

Первая желѣзная ночь. Въ 9 часовъ заходитъ солнце. Матовая темнота ложится на землю, показываются двѣ звѣзды, а часа два спустя слабый свѣтъ луны. Я брожу по лѣсу со своимъ ружьемъ и со своей собакой, набирая костеръ, и свѣтъ моего огня падаетъ между стволами сосенъ. Мороза нѣтъ.

— Первая изъ желѣзныхъ ночей! — говорю я. И сильная, смущающая душу радость проникаетъ меня насквозь при мысли о времени и мѣстѣ…

Люди, птицы, звѣри до здравствуетъ эта одинокая ночь въ лѣсу, въ лѣсу! Да здравствуетъ мракъ и шопотъ Бога среди деревьевъ, нѣжное, простое благозвучіе тишины, зеленая листва и желтая листва! Да здравствуютъ звуки жизни, собака, фыркающая въ травѣ, нюхающая землю!

Да здравствуетъ дикая кошка, которая вытянулась всѣмъ тѣломъ и прицѣливается, готовая прыгнуть на воробья, въ темнотѣ, въ темнотѣ!

Да здравствуетъ кроткая тишина земли, да здравствуютъ звѣзды, серпъ луны! Да, я пью за нихъ и за него!..

Я встаю и прислушиваюсь. Никто меня не слышалъ. Я снова сажусь.

Благодареніе тебѣ, уединенная ночь: и вамъ, горы, мракъ и шумъ моря; оно шумитъ въ моемъ сердцѣ. Благодареніе за жизнь, за дыханіе, за милость жить сегодня ночью, я благодарю изъ глубины моего сердца!

Послушай на востокъ и послушай на западъ, нѣтъ, послушай только, это вѣчный Богъ. Эта тишина, что шепчетъ мнѣ на ухо — кипучая кровь всей природы. Богъ, пронизывающій весь міръ и меня. Я вижу блестящую паутину при свѣтѣ моего костра, я слышу плывущую по морю лодку тамъ, на сѣверѣ; сѣверное сіяніе ползетъ по небу. О, клянусь моей безсмертной душой, я благодаренъ отъ всей души, что это я здѣсь сижу!..

Тишина. Еловая шишка глухо падаетъ на землю. «Упала еловая шишка», думаю я. Мѣсяцъ высоко на небѣ, огонь мигаетъ на полусгорѣвшихъ полѣньяхъ и хочетъ потухнуть. Поздней ночью я возвращаюсь домой.

Вторая желѣзная ночь. Прежняя тишина и мягкая погода.

Моя душа созерцаетъ. Я машинально подхожу къ дереву, надвигаю шляпу на лобъ, прислоняюсь спиной къ этому дереву, заложивъ руки за голову. Я пристально смотрю въ одну точку и размышляю; свѣтъ отъ моего костра ударяетъ мнѣ прямо въ глаза, но я этого не чувствую. Я долго остаюсь въ этомъ положеніи, безъ всякихъ мыслей, и смотрю на огонь: ноги устали и отказываются служить; совсѣмъ оцѣпенѣвъ, я сажусь.

И только теперь я думаю о томъ, что я сдѣлалъ. Зачѣмъ я такъ долго смотрѣлъ на огонь?

Эзопъ поднимаетъ голову и прислушивается, онъ слышитъ шаги. Является Ева.

— Сегодня вечеромъ я безконечно печаленъ и задумчивъ, — говорю я.

И отъ состраданія она ничего не отвѣчаетъ.

— Я люблю три вещи, — говорю я тогда. — Я люблю тогъ любовный сонъ, который я разъ видѣлъ, люблю тебя и вотъ этотъ кусокъ земли.

— А что ты больше всего любишь?

— Сонъ.

Опять стало все тихо. Эзопъ знаетъ Еву, онъ наклоняетъ голову и смотритъ на нее. Я говорю шопотомъ:

— Я видѣлъ сегодня на дорогѣ дѣвушку: она шла водъ руку со своимъ возлюбленнымъ. Дѣвушка глазами указала на меня и съ трудомъ могла удержаться отъ смѣха, когда я прошелъ мимо.

— Надъ чѣмъ же она смѣялась?

— Этого я не знаю, вѣроятно, она смѣялась надо мной.

— Ты ее зналъ?

— Да, я ей поклонился.

— А она тебя не знаетъ?

— Нѣтъ… Но зачѣмъ ты сидишь и выспрашиваешь меня? Это скверно съ твоей стороны. Ты не заставишь меня назвать ея имя.

Пауза.

Я опять бормочу:

— Надъ чѣмъ она смѣялась? Она кокетка, но, все-таки надъ чѣмъ же она смѣялась? Боже мой, что же я такое ей сдѣлалъ?

Ева отвѣчаетъ:

— Это было не хорошо съ ея стороны смѣяться надъ тобой.

— Нѣтъ, это не было скверно! — кричу я. — Ты не должна меня ругать; она была права, что смѣялась надо мной. Замолчи, чортъ возьми, и оставь меня въ покоѣ, слышишь?

И Ева испуганная оставляетъ меня въ покоѣ. Я смотрю на нее и въ ту же минуту раскаиваюсь въ своихъ жестокихъ словахъ; я падаю передъ ней на колѣни и ломаю руки.

— Иди домой, Ева! Ты та, кого я люблю больше всего; какъ могъ я любитъ сонъ? Это была только шутка; это тебя я люблю. Но ступай теперь домой; завтра я приду къ тебѣ; думай о томъ, что я твой! Не забывай это! Покойной ночи!

И Ева идетъ домой.

Третья желѣзная ночь. Это ночь крайняго напряженія. Хоть бы легкій морозъ! Вмѣсто мороза неподвижная теплота. Послѣ дневного солнца ночь похожа была на тепловатое болото. Я развелъ костеръ…

— Ева, иногда можно найти наслажденіе въ томъ, что тебя таскаютъ за волосы. Такъ извращенъ, можетъ-быть, духъ человѣческій. Тебя будутъ таскать за волосы внизъ въ долину и потомъ опять на гору, и если кто-нибудь спроситъ, что здѣсь происходить, человѣкъ въ состояніи отвѣтить въ восторгѣ:

— Меня таскаютъ за волосы!

И если спросятъ:

— Не помочь ли тебѣ, не освободить ли? — Отвѣтишь:

— Нѣтъ

А если спросятъ:

— Но какъ же ты это выносишь?

— Да, я это выношу, потому что я люблю руку, которая меня таскаетъ!..

— Знаешь ли ты, Ева, что значитъ надѣяться?

— Да, кажется.

— Видишь ли, Ева, надежда это — что-то чудесное, да, что-то совершенно особенное. Такъ, напримѣръ, можно итти въ одно прекрасное утро по дорогѣ и надѣяться встрѣтить человѣка, котораго любишь. И что же, встрѣчаешь этого человѣка? Нѣтъ. Почему нѣтъ? Потому, что этотъ человѣкъ въ это утро занятъ гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ… Въ горахъ я познакомился съ однимъ старымъ лопаремъ. Тогда ему было 58 л., онъ уже больше ничего не видѣлъ, а теперь ему за семьдесятъ, но ему кажется, что время отъ времени онъ лучше видитъ; дѣло идетъ на улучшеніе, думаетъ онъ; если ничто не помѣшаетъ, онъ будетъ въ состояніи черезъ нѣсколько лѣтъ увидѣть солнце. Волосы у него еще совсѣмъ черные, но глаза его были совершенно бѣлые. Когда мы сидѣли въ его землянкѣ и курили, онъ разсказываетъ мнѣ обо всемъ, что видѣлъ, когда не былъ еще слѣпымъ.

Онъ былъ крѣпкій и здоровый, долговѣчный, и надежда сохраняла его.

Когда я вышелъ, онъ проводилъ меня и началъ показывать мнѣ въ различныхъ направленіяхъ:

— Тамъ вотъ югъ, а тамъ сѣверъ; сперва ты пойдешь въ этомъ направленіи, а когда спустишься немного съ горы, пойдешь по тому направленію.

— Совершенно вѣрно, — отвѣчалъ я.

Тогда лопарь разсмѣялся и сказалъ.

— Видишь ли, четырнадцать — пятнадцать лѣтъ тому назадъ я этого не зналъ, значитъ я вижу теперь лучше, чѣмъ тогда; дѣло идетъ на улучшеніе. — Потомъ онъ нагнулся и снова вползъ въ свою землянку, въ свою вѣчную землянку, и свою земную обитель.

И онъ снова усѣлся у огня, полный надежды, что черезъ нѣсколько лѣтъ онъ снова увидитъ свѣтъ солнца…

— Ева! какая странная вещь — надежда. Такъ, напримѣръ, я надѣюсь забыть того человѣка, котораго я не встрѣтилъ сегодня на дорогѣ.

— Ты говоришь такъ странно.

— Сегодня третья Желѣзная ночь. Я обѣщаю тебѣ, Ева, завтра быть совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Оставь меня теперь одного, завтра ты меня не узнаешь; когда я приду, я буду смѣяться и цѣловать тебя, мое дорогое дитя. Подумай, мнѣ осталась только эта ночь; а тамъ я буду совсѣмъ другимъ человѣкомъ; черезъ нѣсколько часовъ я буду другимъ. Покойной ночи, Ева.

— Покойной ночи.

Я располагаюсь ближе къ своему костру и разглядываю пламя. Еловая шишка падаетъ съ вѣтки то тутъ, то тамъ падаютъ сухія вѣтки. Глубокая ночь.

Я закрываю глаза.

Черезъ часъ мои чувства начинаютъ колебаться опредѣленнымъ ритмомъ. Я образую одно созвучіе съ великой тишиной, одно созвучіе; я смотрю на полумѣсяцъ; онъ стоить на небѣ, подобно бѣлой чешуѣ. Я чувствую что-то въ родѣ любви къ нему, я чувствую, что краснѣю.

«Это — онъ, мѣсяцъ, говорю я тихо и страстно, это — мѣсяцъ!» И сердце мое бьется ему навстрѣчу тихими ударами. Это продолжается нѣсколько минутъ. Слабое дуновеніе, какой-то странный вѣтеръ дуетъ на меня, странный потокъ воздуха.

Что это такое? Я оборачиваюсь, но никого не вижу. Вѣтеръ зоветъ меня, и моя душа довѣрчиво склоняется на этотъ зовъ. Я чувствую, что потерялъ равновѣсіе, я прижатъ къ чьей-то невидимой груди, мои глаза становятся влажными, я дрожу, — Богъ стоитъ поблизости и смотритъ на меня.

Это продолжается нѣсколько минутъ. Я поворачиваю голову, странное движеніе воздуха исчезаетъ, и мнѣ кажется, какъ-будто я вижу духа, повернувшагося ко мнѣ спиной и безшумно шагающаго черезъ лѣсъ…

Я борюсь нѣкоторое время съ тяжелымъ оцѣпенѣніемъ, я совсѣмъ изнемогъ отъ этихъ ощущеній, я смертельно усталъ и я засыпаю.

Когда я проснулся, ночь была на исходѣ. Ахъ, я долго бродилъ въ мрачномъ настроеніи, весь въ лихорадкѣ, все ожидая, что вотъ, меня поразитъ какая-нибудь болѣзнь. Все кружилось передо мною, я на все смотрѣлъ воспаленными глазами! Глубокая грусть овладѣла мной.

Теперь все это прошло.

XXVII