Человек недостойный - Осаму Дадзай Страница 17

– А где он, ваш дом? – спросила женщина.

– В Окубо, – не задумываясь, ответил я.

– Значит, неподалеку от нашей редакции.

Она родилась в Косю, ей было двадцать восемь лет. Жила в квартире в Коэндзи с пятилетней дочерью. Сказала, что ее муж умер три года назад.

– Похоже, натерпелись вы, пока росли. Такой чуткий, бедняжка.

На содержании я жил впервые. Когда Сидзуко, как звали гостью Хорики, уходила на работу в редакцию журнала, которая находилась в Синдзюку, мы с ее пятилетней дочкой Сигэко безропотно оставались приглядывать за квартирой. Раньше Сигэко полагалось играть в комнате управляющего домом, пока мать на работе, но с тех пор как компанию ей начал составлять «чуткий» дядя, девочка заметно повеселела.

С неделю я пробыл там как в тумане. На ближайших к окну квартиры проводах висел, зацепившись, змей яккодако[6], пыльный весенний ветер рвал его и трепал, а он, вопреки ожиданиям, упрямо держался и не улетал, кивал, словно соглашаясь с чем-то, и каждый раз, взглянув на него, я горько усмехался, пристыженно краснел, и видел его даже в страшных снах.

– Денег надо.

– Сколько?

– Много… Говорят, «конец деньгам – конец отношениям», так оно и есть.

– Чепуху говорят. Такая отсталость…

– Да? Нет, ты не понимаешь. Если так и дальше пойдет, я могу и сбежать.

– И кто же тогда беден, а кто сбежит? Вот странно.

– Хочу сам обеспечивать себя, на свои пить или там курить. И по-моему, рисую я гораздо лучше, чем всякие Хорики.

В такие моменты сами собой вспоминались несколько автопортретов, которые я нарисовал в средней школе, а Такэити говорил про них, что это «обакэ». Утраченные шедевры. В постоянных переездах они затерялись, но я считал их определенно выдающимися. С тех пор я рисовал все, что только мог, но мои рисунки не шли ни в какое сравнение с сокровищами, какими мне запомнились те давние работы, и я продолжал томиться от тяжкого чувства потери, словно от зияющей пустоты в груди.

Недопитый бокал абсента.

Таким я втайне воображал это непреходящее чувство невосполнимой утраты. Стоило разговору зайти о живописи, перед моим мысленным взором возникал все тот же недопитый бокал абсента: ах, если бы я только мог показать собеседнику мои рисунки, изнывал в досаде я, тогда в мой талант художника непременно поверили бы.

– Хи-хи, ну надо же! Так мило, когда вы шутите с серьезным видом.

Я не шутил, а говорил как есть – эх, показать бы те рисунки, – но вдруг решил не изводиться попусту и пошел на попятный.

– В смысле, мангу. Уж хотя бы манга у меня лучше, чем у Хорики.

Эти фальшивые, шутовские слова оказались более убедительными.

– Верно. На самом деле я от нее тоже в восторге. Всякий раз, когда вижу мангу, которую вы рисуете для Сигэко, чуть не лопаюсь со смеху. Почему бы не попробовать? Может, я поговорю с нашим главным редактором?

Ее компания издавала далеко не самый известный ежемесячный журнал для детей.

«Большинству женщин при виде вас невольно хочется сделать для вас что-нибудь… Вы всегда такой робкий и вместе с тем смешной… Порой видно, что вы одиноки и пали духом, но это лишь подстегивает женское сердце».

Этими и другими словами Сидзуко обольщала меня, я сознавал, что свойство поддаваться им – самое отвратительное у мужчины, живущего на содержании, все сильнее «падал духом» и отчаивался, и хотя понимал, что деньги мне нужнее, чем женщина, и втайне страстно желал сбежать от Сидзуко и зарабатывать на жизнь самому, мало-помалу все больше зависел от этой женщины во всех затруднениях, возникших после побега из дома, и во всем прочем, о чем взяла заботу на себя эта не уступающая мужчине уроженка Косю, и в итоге я не мог не вести себя с ней еще более «робко».

Сидзуко договорилась с Камбалой и Хорики о встрече, на которой они втроем пришли к заключению, что все связи между мной и родным городом разорваны, и значит, не перед кем стыдиться нашего с ней сожительства; опять-таки благодаря стараниям Сидзуко, моя манга неожиданно стала приносить доход, и я покупал на эти деньги спиртное и сигареты, однако мое беспокойство и мрачность неуклонно нарастали. Я все ниже «падал духом», и когда, рисуя для журнала Сидзуко выходившую каждый месяц мангу «Приключения Кинта и Ота», вдруг вспоминал родной дом, накатывала такая тоска, что перо замирало, а я, опустив голову, лил слезы.

В эти моменты некоторое облегчение мне приносила Сигэко. К тому времени она уже, не придавая этому особого значения, называла меня папой.

– Папа, а если молишься, боги правда дают все, что просишь?

Я и сам был бы не прочь вознести такую молитву.

О, даруй мне хладнокровную силу воли. Даруй мне познание истинной натуры человека. Если один человек отталкивает другого, это ведь не преступление. Даруй мне маску ярости.

– Да, правда. Тебе, Сигэ-тян, обязательно дадут все, о чем попросишь, а вот папе, может, и нет.

Даже боги внушали мне страх. В божественную любовь я не верил – только в божественную кару. Вера. Я считал ее смиренным появлением со склоненной головой перед высшим судом, чтобы принять удары бича богов. В ад я еще мог поверить, но верить в существование рая мне казалось невозможным.

– А почему тебе нет?

– Потому что я ослушался родителей.

– Правда? Но все говорят, что ты очень хороший.

Я знал, что все в доме доброжелательны ко мне, потому что поддались обману, сам же, однако, боялся всех и каждого, и чем сильнее боялся, тем лучше ко мне относились, и чем лучше становилось отношение, тем больше страха оно вызывало, побуждая меня держаться ото всех на расстоянии, но объяснить Сигэко этот злосчастный изъян было почти невозможно.

– И что же ты хотела попросить у богов, Сигэ-тян? – как ни в чем не бывало перевел я разговор.

– Хочу моего настоящего папу.

Я вздрогнул, закружилась голова. Враг. То ли я враг Сигэко, то ли она мой, но так или иначе, и здесь нашелся представляющий для меня угрозу страшный некто – чужак, непостижимый чужак, полный секретов: таким внезапно стало казаться мне лицо девочки.

Я рассчитывал хотя бы на Сигэко, а оказалось, что и у нее есть «бычий хвост, чтобы внезапно насмерть прихлопнуть овода». Отныне даже перед Сигэко мне предстояло робеть.

– Сердцеед! Ты здесь?

Вот так Хорики и начал снова бывать у меня. Хоть он и бросил меня на произвол судьбы в день