Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть I. Непротивление Страница 18

Таггерт с досадой принялся возиться с воротником, застегивая его, чтобы спастись от уличного холода. Он не намеревался возвращаться сегодня в контору, однако теперь это стало необходимым. Следовало повидать сестрицу.

— …трудное предприятие ожидает нас, Джим, — говорил Бойль, — трудное предприятие, связанное со многими опасностями и сложностями, когда на кон поставлено столь многое.

— Все зависит оттого, — медленно проговорил Джеймс Таггерт, — узнаем ли мы, кто делает это возможным… Именно это и следует узнать — кто делает это возможным.

Дагни Таггерт было девять лет, когда она обещала себе, что в свое время будет управлять железными дорогами «Таггерт Трансконтинентал». Она приняла такое решение, стоя в одиночестве между двух рельс, глядя на две стальные прямые, уходившие к горизонту и встречавшиеся там в одной точке. Железнодорожная колея прорезала лес, абсолютно с ним не считаясь, и это доставляло ей высокомерное удовольствие: дорога была чужда чаще древних деревьев, зеленым ветвям, спускавшимся к вершинам кустов, одиноким копьям диких цветов — однако она существовала. Две стальные прямые блестели на солнце, а черные шпалы превращались в подобие лестницы, по которой ей надо было подняться.

Решение нельзя было назвать внезапным, оно, скорее, походило на последнюю словесную печать, скреплявшую то, что и так было давным-давно ей известно. И молча, не договариваясь, словно бы связанные совершенно излишним обетом, они с Эдди Уиллерсом с самых юных дней отдали свои жизни железной дороге.

Непосредственно окружавший Дагни мир, взрослые и дети, были скучны и неинтересны ей. И то, что жить ей приходится среди скучных людей, она воспринимала как некую грустную случайность, с которой надлежало терпеливо мириться какое-то время. Ей удалось заглянуть в другой мир, и она знала, что он где-то существует: мир, создавший поезда, мосты, телеграфные провода и мигающие в ночи огни семафоров. Надо подождать, решила она, и дорасти до этого мира.

Дагни никогда не пыталась объяснить, почему ей нравится железная дорога. Что бы там ни чувствовали остальные, она знала, что такого ощущения им не понять, они попросту лишены его. Аналогичное чувство посещало ее в школе, на уроках математики — единственных, которые она любила. Ей нравилось волнение, сопутствующее решению задачи, надменный восторг, с которым она принимала вызов и без малейшего труда находила решение, стремясь получить новое, еще более сложное испытание. Одновременно она ощущала все возраставшее уважение к своему сопернику, к науке, такой чистой, строгой и столь возвышенно рациональной. На занятиях математикой в голове ее сразу возникали две простые мысли: «Как здорово, что люди создали эту науку» и «Как прекрасно, что я хорошо в ней разбираюсь». Радость восхищения наукой и собственными способностями возрастала в ней одновременно. Таким же было и то чувство, которое она испытывала к железной дороге: почтение перед чужим мастерством, пошедшим на ее созидание; к изобретательности чьего-то логичного, тонкого интеллекта добавлялась тайная улыбка, намекавшая на то, что однажды она поймет, как сделать лучше. Как подобает смиренному ученику, она крутилась возле путей и паровозных депо, однако в смирении этом угадывалась будущая гордость, которую еще следовало заслужить.

«Ты невыносимо самоуверенна» — таким было одно из двух мнений, которые она то и дело слышала о себе все свое детство, хотя никогда не говорила о своих способностях. Другая версия гласила: «Ты эгоистична». Она неоднократно пыталась узнать, что значат эти два слова, но так и не получила на них ответа. И смотрела на взрослых, гадая, как это им может прийти в голову, что она будет чувствовать себя виноватой при столь неопределенном обвинении.

Ей было двенадцать, когда она сказала Эдди Уиллерсу, что когда они вырастут, будет руководить железной дорогой. В пятнадцать лет до нее впервые дошло, что женщины железными дорогами не управляют, и что люди будут возражать против ее стремления. К черту, решила Дагни — и мысль эта более не смущала ее.

Она стала работать на «Таггерт Трансконтинентал» в шестнадцать лет.

Отец разрешил ей: ему было забавно и чуточку интересно. Она начала с должности ночной дежурной на небольшой сельской станции. Первые несколько лет она работала по ночам, а днем посещала инженерный колледж.

Джеймс Таггерт начал свою карьеру на железной дороге одновременно с сестрой; ему уже исполнился двадцать один год. Он начал свой трудовой путь в отделе по связям с общественностью.

Возвышение Дагни среди мужчин, управлявших «Таггерт Трансконтинентал», произошло быстро и никем не оспаривалось. Она занимала ответственные посты просто потому, что других кандидатов не было. В ее окружении попадались талантливые люди, но с каждым годом их становилось все меньше. Начальники Дагни боялись пользоваться своей властью; они проводили время в попытках уклониться от решений, поэтому она говорила людям, что надо делать, и ее распоряжения выполнялись.

На каждой ступени ее подъема она исполняла служебные обязанности задолго до того, как получала соответствующий титул. Карьера ее напоминала шествие по пустому дому: никто не пытался преградить ей путь, но никто и не одобрял повышений.

Отец удивлялся и гордился ее карьерой: он молчал, но с печалью в глазах смотрел на дочь, оказавшись в ее кабинете. Когда он умер, ей было двадцать девять. «Во главе железной дороги всегда стоял Таггерт» — таковы были его последние слова, обращенные к ней. В устремленных на дочь глазах отца читалось странное выражение: в нем было и приветствие равного, и сочувствие.

Контрольный пакет акций «Таггерт Трансконтинентал» остался Джеймсу Таггерту. Ему было тридцать четыре года, когда он стал президентом железной дороги. Дагни ожидала, что Совет директоров выберет его, однако она так и не поняла, почему они так поторопились с решением. Они поговорили о традициях, о том, что президент всегда был старшим сыном семьи Таггертов; а потом избрали Джеймса Таггерта, чтобы поскорее избежать неопределенности. Они поговорили о его умении «популяризировать железные дороги», его «хорошей прессе», его «вашингтонских контактах». Джеймс необычайно умело добивался расположения властей.

Дагни ничего не знала о его «вашингтонских контактах» и о тех способностях, которые требовались для их поддержания. Однако старания в этой области казались ей необходимыми, посему она отмахнулась от сомнений, решив, что на свете есть много видов работы, противных, но нужных, — как, например, чистка сточных труб; кому-то надо брать их на себя, и пусть Джим займется ими, раз ему не противно.

Она не претендовала на президентство; ее заботил только Производственный отдел. Когда она стала выезжать на линию, ненавидевшие Джима старые железнодорожники дружно сказали: «Во главе дороги всегда останется Таггерт», усмотрев в ней продолжательницу отцовского дела. Против Джима ее восстанавливала уверенность в том, что ему не хватает ума, однако Дагни полагала, что брат не сможет нанести слишком большой ущерб железной дороге, потому что она всегда сумеет исправить последствия его ошибки.

В шестнадцать лет, сидя за столом телефонистки, Дагни провожала взглядом мелькавшие снаружи освещенные окна поездов «Таггерта» и думала, что попала в нужный ей мир. За прошедшие с тех пор годы Дагни успела убедиться в том, что это не так. Противник, с которым ей приходилось сражаться, не стоил ни поединка, ни победы; он не обладал высшими способностями, которые интересно было бы одолеть; врагом ее была всякая бестолочь — серая хлопковая вата, мягкая и бесформенная, не сопротивлявшаяся ничему и никому, и все же преградой лежавшая на ее пути. Обескураженная, она стояла перед этой загадкой, не понимая, как такое возможно. Ответа не было.

Только в те первые годы она иногда безмолвно молила о встрече с интеллектом, умным, жестким и блистательно компетентным. Ее посещали приступы мучительной потребности в друге или враге, обладателе дарования, превышающего ее собственное. Однако таковые желания отлетели. У нее было свое дело. И не было времени чувствовать боль; во всяком случае, часто.

Первым этапом железнодорожной политики Джеймса Таггерта стало сооружение линии Сан-Себастьян. Многие несли ответственность за него; но, с точки зрения Дагни, под предприятием этим стояла единственная подпись, имя, сразу затмевавшее все прочие, когда она видела его. Имя это стояло под пятью годами труда, под милями убыточной колеи, под листками бумаги с цифрами потерь «Таггерт Трансконтинентал», подобных струйке крови, сочащейся из незаживающей раны… как стояло оно на лентах биржевых аппаратов в тех странах, где еще оставались биржи, как стояло на дымовых трубах, озаренных пламенем медеплавильных печей, как стояло оно в заголовках скандальных статей, как значилось оно на пергаментных страницах, несущих на себе имена благородных предков, как значилось оно на карточках, вложенных в букеты цветов, попадавших в будуары женщин трех континентов.