Джейн Остен - Чувство и чувствительность [Разум и чувство] Страница 18

— Нет. Надеюсь, матушка убедилась, что таланта к деятельности на общественном поприще у меня не больше, чем склонностей к ней.

— Но как же вы добьетесь славы? Ведь на меньшем ваши близкие не помирятся, а без усердия, без готовности не останавливаться ни перед какими расходами, без стремления очаровывать незнакомых людей, без профессии и без уверенности в себе обрести ее вам будет нелегко!

— Я не стану и пытаться. У меня нет никакого желания обретать известность и есть все основания надеяться, что мне она не угрожает. Благодарение небу, насильственно одарить меня талантами и красноречием не по силам никому!

— Да, я знаю, что вы лишены честолюбия. И очень умеренны в своих помыслах.

— Не более и не менее, чем все люди, я полагаю. Как всякий человек, я хочу быть счастлив, но, как всякий человек, быть им могу только на свой лад. Величие меня счастливым не сделает.

— О, еще бы! — воскликнула Марианна. — Неужели счастье может зависеть от богатства и величия!

— От величия, может быть, и нет, — заметила Элинор, — но богатство очень способно ему содействовать.

— Постыдись, Элинор! — сказала Марианна с упреком. — Деньги способны дать счастье, только если человек ничего другого не ищет. Во всех же иных случаях тем, кто располагает скромным достатком, никакой радости они принести не могут!

— Пожалуй, — с улыбкой ответила Элинор, — мы с тобой пришли к полному согласию. Разница между твоим «скромным достатком» и моим «богатством» вряд ли так уж велика; без них же при нынешнем положении вещей, как, я думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления выше моих. Ну, признайся, что, по-твоему, составляет скромный достаток?

— Тысяча восемьсот, две тысячи фунтов в год, не более!

Элинор засмеялась.

— Две тысячи фунтов в год! Я же одну тысячу называю богатством. Так я и предполагала.

— И все-таки две тысячи в год — доход очень скромный, — сказала Марианна. — Обойтись меньшим никакая семья не может. Я убеждена, что мои требования очень умеренны. Содержать приличное число прислуги, экипаж или два и охотничьих лошадей на меньшую сумму просто невозможно.

Элинор вновь улыбнулась тому, с какой точностью ее сестра подсчитала их будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.

— Охотничьи лошади! — повторил Эдвард. — Но зачем они? Далеко ведь не все охотятся.

Порозовев, Марианна ответила:

— Но очень многие!

— Вот было бы хорошо, — воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, — если б кто-нибудь подарил каждой из нас по огромному богатству!

— Ах, если бы! — вскричала Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись нежным румянцем от предвкушения воображаемого счастья.

— В таком желании мы все, разумеется, единодушны, — заметила Элинор. — Несмотря на то, что богатство значит так мало!

— Как я была бы счастлива! — восклицала Маргарет. — Но как бы я его тратила, хотелось бы мне знать?

Судя по лицу Марианны, она такого недоумения не испытывала.

— И я не знала бы, как распорядиться большим богатством, — сказала миссис Дэшвуд. — Ну, конечно, если бы все мои девочки были тоже богаты и в моей помощи не нуждались!

— Вы занялись бы перестройкой дома, — заметила Элинор, — и ваше недоумение скоро рассеялось бы.

— Какие бы великолепные заказы посылались отсюда в Лондон, — сказал Эдвард, — если бы случилось что-нибудь подобное! Какой счастливый день для продавцов нот, книгопродавцев и типографий! Вы, мисс Дэшвуд, распорядились бы, чтобы вам присылали все новые гравюры, ну, а что до Марианны, я знаю величие ее души — во всем Лондоне не наберется нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон[4], Каупер, Скотт — она покупала бы их без устали, скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки! И не пропустила бы ни единого тома, который мог бы научить ее, как восхищаться старым корявым дубом. Не правда ли, Марианна? Простите, что я позволил себе немного подразнить вас, но мне хотелось показать вам, что я не забыл наши былые споры.

— Я люблю напоминания о прошлом, Эдвард, люблю и грустные, не только веселые, и вы, заговаривая о прошлом, можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно верно изобразили, на что расходовались бы мои деньги — во всяком случае, некоторая их часть. Свободные суммы я, разумеется, тратила бы на ноты и книги.

— А капитал вы распределили бы на пожизненные ренты для авторов и их наследников.

— Нет, Эдвард. Я нашла бы ему другое применение.

— Быть может, вы обещали бы его в награду тому, кто напишет наиболее блистательную апологию вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь единожды в жизни… Полагаю, вы своего мнения не переменили?

— Разумеется. В моем возрасте мнений так легко не меняют. Навряд ли мне доведется увидеть или услышать что-то, что убедило бы меня в обратном.

— Марианна, как вы замечаете, хранит прежнюю твердость, — сказала Элинор. — Она ничуть и ни в чем не изменилась.

— Только стала чуточку серьезней, чем была прежде.

— Нет, Эдвард, — сказала Марианна, — не вам упрекать меня в этом. Вы ведь сами не очень веселы.

— Почему вы так полагаете? — спросил он со вздохом. — Веселость ведь никогда не была мне особенно свойственна.

— Как и Марианне, — возразила Элинор. — Я не назвала бы ее смешливой. Она очень серьезна, очень сосредоточенна, какое бы занятие себе не выбирала. Иногда она говорит много и всегда с увлечением, но редко бывает весела, как птичка.

— Пожалуй, вы правы, — ответил он. — И все же я всегда считал ее веселой, живой натурой.

— Мне часто приходилось ловить себя на таких же ошибках, — продолжала Элинор, — когда я совершенно неверно толковала ту или иную черту характера, воображала, что люди гораздо более веселы или серьезны, остроумны или глупы, чем они оказывались на самом деле, и не могу даже объяснить, почему или каким образом возникало подобное заблуждение. Порой полагаешься на то, что они говорят о себе сами, гораздо чаще — на то, что говорят о них другие люди, и не даешь себе времени подумать и судить самой.

— Но мне казалось, Элинор, — сказала Марианна, — что как раз и следует совершенно полагаться на мнения других людей. Мне казалось, что способность судить дана нам лишь для того, чтобы подчинять ее приговорам наших ближних. Право же, именно это ты всегда проповедовала!

— Нет, Марианна, никогда. Никогда я не проповедовала подчинение собственных мыслей чужим. Я пыталась влиять только на поведение. Не приписывай мне того, что я не могла говорить. Признаю себя виновной в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания всем нашим знакомым. Но когда же я советовала тебе безоговорочно разделять их чувства и принимать их суждения в серьезных делах?

— Так, значит, вам не удалось убедить вашу сестру в необходимости соблюдать равную вежливость со всеми? — спросил Эдвард у Элинор. — И вы в этом совсем не продвинулись?

— Напротив! — ответила Элинор, бросая на сестру выразительный взгляд.

— Душой я весь на вашей стороне, — сказал он, — но, боюсь, поведением ближе к вашей сестрице. Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь сковывает злосчастная моя неловкость. Мне нередко приходит в голову, что природа, видимо, предназначала меня для низкого общества, настолько несвободно чувствую я себя с новыми светскими знакомыми.

— У Марианны для ее невежливости такого извинения нет, — возразила Элинор. — Застенчивость ей несвойственна.

— Ее достоинства слишком велики, чтобы оставлять место для должного смущения, — ответил Эдвард. — Застенчивость ведь всегда порождается ощущением, что ты в том или ином отношении много хуже других людей. Если бы я мог убедить себя, что способен держаться с приятной непринужденностью, то перестал бы смущаться и робеть.

— Но остались бы замкнутым, — заметила Марианна. — А это ничуть не лучше!

— Замкнутым? — переспросил Эдвард с недоумением. — Разве я замкнутый человек, Марианна?

— Да. На редкость.

— Не понимаю, — ответил он, краснея. — Замкнутый! Но как? В чем? Что я от вас скрываю? Какой откровенности вы от меня ждали бы?

Элинор удивила его горячность, но, пытаясь свести все к шутке, она сказала:

— Неужели вы так мало знаете мою сестрицу, что не понимаете ее намека? Неужели вам неизвестно, что она называет замкнутыми всех, кто не сыплет словами столь же быстро и не восхищается тем, что восхищает ее, столь же пылко, как она сама?

Эдвард ничего не ответил. И, вновь погрузившись в еще более невеселую задумчивость, продолжал хранить угрюмое молчание.

Глава 18

Элинор наблюдала унылость своего друга с большой тревогой. Радость от его приезда для нее омрачилась тем, что сам он, казалось, почти никакой радости не испытывал. Очевидно было, что он очень несчастен. Но она желала бы, чтобы столь же очевидным было и то чувство, которое ранее, как ей представлялось, он к ней, несомненно, питал. Теперь же она утратила прежнюю уверенность. Если в его взоре вдруг появлялась былая нежность, то мгновение спустя это впечатление опровергалось его сдержанностью с ней.