Люси Монтгомери - Аня из Авонлеи Страница 18

— Но, Дэви, — сказала она внушительно, — именно сегодня с тобой случилось нечто ужасное!

Дэви взглянул на нее с сомнением.

— Ты, наверное, думаешь, что ужасно, когда посылают в кровать без ужина, — произнес он с презрительной миной. — Это совсем не ужасно…Конечно, мне это не нравится, но, с тех пор как я здесь, меня посылали в кровать так часто, что я привык. И ничего вы не выгадываете, что оставляете меня без ужина, потому что я всегда съедаю в два раза больше на следующее утро.

— Я говорю совсем не о том, что тебя отправили в постель, а о том, что сегодня ты солгал. А сказать неправду, — Аня склонилась над спинкой кровати и выразительно указала обличающим перстом на маленького преступника, — это самое ужасное, что может случиться с мальчиком… почти самое ужасное. Так что, видишь, Марилла сказала тебе правду.

— Но я думал, что это "что-то ужасное" будет интересным, — запротестовал Дэви обиженно.

— Чем же виновата Марилла, что ты так думал? Плохое не всегда интересно. Очень часто это просто что-то гадкое и глупое.

— Но было ужасно смешно, когда вы с Мариллой заглядывали в колодец, — сказал Дэви, обхватив колени руками.

Аня сохраняла серьезнейшее выражение на протяжении всего этого разговора, но, спустившись вниз, в изнеможении упала на кресло в гостиной и расхохоталась так, что у нее закололо в боку.

— Рассказала бы и мне свою шутку, — обратилась к ней Марилла чуть мрачно. — Не знаю, над чем можно смеяться после такого дня.

— Вы тоже посмеетесь, когда услышите, — заверила Аня.

И Марилла действительно посмеялась, что неопровержимо свидетельствовало о том, насколько значительные успехи сделала она в своем развитии, с тех пор как взяла на воспитание Аню… Но потом она все же вздохнула:

— Я думаю, мне не следовало пугать его таким образом, хотя я сама однажды слышала, как священник говорил эти слова какому то ребенку… Но в тот вечер Дэви просто извел меня. Это было, когда ты уехала на концерт в Кармоди, а я укладывала его спать. Он заявил, что не видит смысла молиться, пока он еще слишком маленький, чтобы иметь для Бога какое-то значение. Аня, я не знаю, что мы будем делать с этим ребенком. В жизни не видела ничего подобного! Я в полном отчаянии.

— О, не говорите так, Марилла. Вспомните, какой была я, когда сюда приехала.

— Нет, Аня, ты никогда не была плохой… никогда. Я понимаю это теперь, когда узнала, что такое по-настоящему плохой ребенок. Ты часто попадала в переделки, это я признаю, но твои намерения всегда были благими. Но Дэви плохой в силу своих склонностей.

— О нет! Я не думаю, что это его дурная натура, — горячо вступила Аня в защиту Дэви. — Это просто озорство. В нашем доме слишком тихо и спокойно для него. Здесь нет мальчиков, с которыми он мог бы играть, и ум его ничем не занят. Дора слишком чопорная и благоразумная, она не годится в товарищи для игр резвому мальчику. Мне кажется, было бы лучше послать их в школу.

— Нет, — возразила Марилла решительно, — мой отец всегда говорил, что не следует запирать ребенка в четырех стенах школы, пока ему не исполнится семь лет, и мистер Аллан тоже высказывает подобную точку зрения. Близнецы могут немного поучиться дома, но в школу они пойдут только в будущем году.

— Тогда мы должны попытаться перевоспитать Дэви дома, — сказала Аня бодро. — При всех его недостатках он очень милый мальчик. Я не могу не любить его, Марилла. Может быть, это и нехорошо, но должна признаться, что Дэви нравится мне больше, чем Дора, хоть она и такая послушная.

— Со мной то же самое, — призналась Марилла. — Но это несправедливо, потому что Дора не доставляет нам никаких хлопот. Нет послушнее ребенка, и даже не слышно, дома она или нет.

— Дора слишком хороша, — заметила Аня, — и она вела бы себя так же хорошо, если бы даже рядом не было ни души, чтобы сказать ей, что хорошо, а что плохо. Она родилась воспитанной, и мы ей не нужны. А я думаю, — заключила Аня, выражая самую жизненно насущную правду, — что мы всегда больше любим людей, которым мы нужны. А Дэви нуждается в нас.

— Он действительно кое в чем нуждается, — согласилась Марилла. — Рейчел Линд сказала бы, что он очень нуждается в том, чтобы его хорошенько отшлепать.

Глава 11

Факты и фантазии

"Работа учителя необыкновенно интересна, — писала Аня подруге по учительской семинарии, — Джейн находит ее однообразной, но я другого мнения. Что-нибудь забавное случается почти каждый день, и дети говорят такие смешные вещи. Джейн наказывает своих учеников в таких случаях, и, наверное, именно поэтому учительский труд кажется ей монотонным.

Сегодня после обеда Джимми Эндрюс пытался правильно написать на доске слово «крапчатый», но это ему никак не удавалось.

— Я не могу написать, — сказал он наконец, — но я знаю, что это значит.

— Что? — спросила я.

— Щеки Сен-Клэра Доннелла.

У Сен-Клэра действительно очень много веснушек, и я стараюсь не позволять детям высказываться на этот счет, потому что сама была веснушчатой в свое время и до сих пор об этом не забыла. Но мне кажется, что для Сен-Клэра это неважно, и отлупил он Джимми по дороге домой не за это, а за то, что тот назвал его Сен-Клэром. Я слышала о драке, но в частном порядке, так что, пожалуй, не буду ничего предпринимать.

Вчера я пыталась научить Лотти Райт складывать. Я сказала:

— Если у тебя есть три леденца в одной руке и ты возьмешь еще два в другую, сколько после этого у тебя будет леденцов?

— Полный рот, — ответила Лотти.

А во время урока природоведения, когда я попросила представить мне их соображения о том, почему не следует убивать жаб, Бенджи Слоан ответил очень серьезно:

— Потому что от этого на следующий день будет дождь.

Признаюсь тебе, Стелла, что в школе мне порой невероятно трудно сохранять серьезность. Но мне приходится удерживаться от смеха, и только дома я могу дать ему волю. Марилла говорит, что ее нервируют взрывы хохота, раздающиеся в моем мезонине без всякой видимой причины. По ее словам, несколько лет назад в Графтоне один мужчина сошел с ума, и именно так это и начиналось.

Я думаю, что самое трудное и вместе с тем самое интересное в учительской работе — это добиться того, чтобы дети рассказали тебе о своих подлинных мыслях. На прошлой неделе в ненастный день я собрала их на большой перемене вокруг себя и заговорила с ними так, как будто сама была одной из них. Я попросила их сказать мне, чего бы им хотелось больше всего на свете. Одни ответы были вполне заурядными — куклы, пони, коньки, но другие оказались на редкость оригинальными. Эстер Бултер хотела бы "каждый день носить выходное платье и обедать в гостиной". Ханна Белл хотела бы "быть хорошей без всякого труда". А Марджори Уайт, ей десять лет, захотела быть вдовой. На вопрос, почему, она серьезно ответила, что если не выйдешь замуж, то тебя будут называть старой девой, а если выйдешь, то муж будет тобой командовать, но, став вдовой, можно избежать обеих этих неприятностей. Но самым замечательным был ответ Салли Белл. Она захотела, чтобы у нее был медовый месяц. Я спросила ее, знает ли она, что это такое. Она сказала, что, по ее мнению, это очень красивый экипаж, потому что когда ее кузен из Монреаля женился, то приехал к ним в таком экипаже, а до этого обещал, что приедет "в медовом месяце".

В другой раз я попросила их рассказать мне о самом плохом поступке, какой они совершили. Мне не удалось добиться этого от старших, но третий класс ответил вполне откровенно. Элиза Белл сожгла бумажные папильотки своей тети. На вопрос, нарочно ли она это сделала, она ответила: "Не совсем". Она подожгла только самый кончик, чтобы посмотреть, как будет гореть, но вся связка запылала вмиг. Эмерсон Джиллис потратил на леденцы десять центов, которые должен был положить в кружку для церковных пожертвований. Самым тяжким преступлением Аннетты Белл было то, что она "съела несколько ягод, которые росли на кладбище". Вилли Уайт много раз съезжал с крыши в своих воскресных брюках. "Но я был наказан за это тем, что мне пришлось все лето ходить в воскресную школу в брюках с заплатами, а если человека за что-то наказали, то он не обязан в этом раскаиваться", — заявил Вилли.

Я очень хочу, чтобы ты прочла некоторые из их сочинений — так хочу, что даже перепишу некоторые из них для тебя. На прошлой неделе я велела четвертому классу написать мне письма — например, о каком-нибудь месте, которое они посетили, или о чем-нибудь интересном, что они видели. Каждый должен был написать свое письмо на настоящей писчей бумаге, заклеить его в конверт и адресовать мне — все это без помощи взрослых. В пятницу утром я нашла на моем столе стопку писем и в тот же вечер заново осознала, что есть в учительском труде свои радости, как и свои горести. Эти сочинения позволяют мне примириться со многим.