Льюис Синклер - Энн Виккерс Страница 18

Энн теперь не заходила к нему в кабинет, не разговаривала с ним после лекций и не ходила с ним гулять. На лекциях он изводил ее такими неправдоподобно глупыми мальчишескими придирками, что это стало притчей во языцех. Он всячески высмеивал ее стремление ответить на каждый вопрос: «Прошу внимания, барышни. Мисс Виккерс сейчас поделится с нами причиной своего волнения. Правда, я не уверен, что вдохновенная интуиция — наилучший метод установления исторической истины, но, быть может, я ошибаюсь». Он издевался над ее пристрастием к причастным оборотам — она мрачно следила за тем, чтобы в ее сочинениях больше не к чему было придраться, и нарочно вставляла побольше причастных оборотов, хотя давно уже поняла, что это портит стиль.

Только когда страсть ее окончательно угасла и она вновь обрела здоровый детский сон, Энн перестала удивляться тому, что Харджис способен так мелко мстить. Человек, постоянно поступающий вразрез со своим характером, вызывает удивление, но еще большее удивление вызывает тот, кто верен себе всегда и во всем, не допуская ни единой естественной человеческой непоследовательности. Энн считала Харджиса человеком слабым, но незаурядным. Ей пришлось убедиться, что упрямая злоба и неблагородство придают ему силу мстящей за оскорбление женщины.

Однажды Энн откровенно на него рассердилась. Харджис с пренебрежением заявил, что средневековым крепостным жилось лучше, чем «свободным» рабочим наших дней, и тут она поняла то, чего не заметила на первой его лейции: Харджис вовсе не возмущался тяжелым положением рабочих, а презирал их, как кретинов, обреченных на рабство самою природой.

— Вы хотите сказать, доктор Харджис, что мы ничуть не продвинулись вперед по пути разума и прогресса? Что борьба рабочих и таких глашатаев свободы, как Вольф Тоун,[56] Кромвель, Вашингтон, Дебс[57] и Маркс, была всего лишь фарсом? — возмущалась Энн, между тем как ее сокурсницы радостно следили за ссорой этой, по всем данным, влюбленной парочки.

— О, разумеется, уважаемая мисс Виккерс, разумеется, мы продвинулись вперед, если считать, что президент Тафт гораздо значительнее, чем королева Елизавета, Хоуард Чендлер Кристи[58] гораздо значительнее, чем Леонардо да Винчи, а Уильям Дженнингс Брайан[59] — философ более глубокий, чем Маккиавелли. De gustibus.[60]

Я никогда не стал бы спорить о мнениях. В моем распоряжении одни только скромные факты!

Некоторые университетские преподаватели в свое время очень любили жонглировать отвратительными изреченьицами вроде de gustibus. Возможно, кое-кто из этого племени еще уцелел.

К весне Энн совершенно успокоилась и, выйдя из аудитории, тут же забывала о существовании Харджиса. На выпускном курсе она не слушала его лекций и встречалась с ним только на факультетских чаепитиях. Страсть ее нашла выход в бурной деятельности несколько расплывчатого социального характера.

Поскольку Энн вынырнула из религиозного водоворота, не ходила в ХАМЖ и в Общество студентов-добровольцев, не посещала курсовых молитвенных собраний, не помогала украшать часовню, ее открытая, жадная к жизни душа, душа, исполненная неукротимой энергии Теодора Рузвельта, страстно жаждала новых дел. Со всеми своими иллюзиями, с пылким вдохновением жрицы, с пристрастием к привычному церемониалу, с твердой уверенностью, что она способна пестовать и переделывать мир, — словом, со всем тем, что было свойственно ее вере, Энн очертя голову устремилась в очередной крестовый поход.

Она обратила свой взор на Социалистическое общество, которое влачило весьма жалкое существование, и с места в карьер увеличила число его членов вдвое. Общество торжественно преподнесло библиотеке портрет Юджина Дебса, но президент колледжа, хитрая, ловкая и циничная старуха, свела на нет этот дерзкий вызов, приказав принять портрет и повесить его в заднем коридоре библиотеки, куда никто никогда не заходил. (После того, как Энн кончила колледж, в эту раму вставили портрет преподобной Мэри Уилкерби, насаждавшей христианство среди индейцев племени плоскоголовых.)

Кроме того, Энн вторглась в Дискуссионное общество и на последнем курсе начала изучать ораторское искусство.

Религиозное отступничество Энн и слухи об ее дружбе с доктором Харджисом привели к тому, что все высоконравственные молодые девицы, кроме членов Социалистического клуба, стали смотреть на нее довольно косо.

И хотя прежде все были уверены, что на последний, наиболее сентиментальный период их совместного учения Энн изберут старостой курса, теперь никто даже не выдвинул ее кандидатуры. В Дискуссионном обществе ее встретили тоже не слишком любезно, и она немного струсила. Энн, общепризнанный вожак курса, струсила, совсем как та маленькая девочка, которая таращила глаза на японские фонарики в день рождения Милдред Эванс.

Однако на последнем курсе Энн стала звездой дискуссионной команды. Она всегда была серьезным оратором, всегда была убеждена, что ей есть о чем поведать миру, всегда была достаточно наивной, чтобы черпать радость и вдохновение в аплодисментах. А теперь несколько уроков ораторского искусства приучили ее стоять более спокойно и прямо, чем прежде, и добавили к ее экспансивности несколько идиотских жестов — профессиональный прием, который без всякой видимой причины (если только не предположить, что жесты эти по прямой линии восходят к настоящему древнему шаманству) вызывал у слушателей такую же бурную реакцию, как сода, брошенная в стакан воды.

Эти театральные эффекты, а также несомненный ум сделали Энн блестящей полемисткой, и она была назначена руководительницей команды, которая отправилась на подвиг ратный далеко на север, дабы вступить в дискуссию со знаменитой и непобедимой командой «Христианского Женского Колледжа Южного Нью-Гемпшира» на тему «Церковь важнее школы». Энн, которая ни во что подобное не верила, должна была выступать в защиту этого тезиса. Это был настоящий пиратский рейд! Энн и еще две чудесных девушки, одни, без всякого надзора! Восторженная толпа провожающих — двенадцать студенток с цветами, с двухфунтовой коробкой дорогих конфет и с журналом «Лайф». В поезде незнакомые мужчины не сводили с них глаз, явно напрашиваясь на знакомство, так что все трое чуть не умерли со смеху. А с какой серьезностью обсуждался план будущей атаки! Новые города, холодный воздух гор, нетерпеливое ожидание приезда и еще более многочисленная и восторженная толпа встречающих — шестнадцать чудесных студенток ХЖКЮНГ! Две роскошные комнаты с ванной в клубе колледжа! И наконец огромная аудитория в двести человек, и все такие приветливые и любезные!

После того как другие участницы дискуссии очень мило произнесли свои речи в защиту церкви или школы, как и полагается усердным студенткам, изучающим искусство красноречия («Итак, дорогие друзья, вопрос состоит в том, что для нас более священно — столь любезная нашему сердцу коричневая церквушка в дремучем лесу и коричневая церквушка в долине или же образ самоотверженной школьной учительницы в маленькой красной школе у дороги в большой необъятный мир»), после всех этих обрызганных росою маргариток и розанов мысли Энн вырвалась на свободу, отбросила изысканные манеры благовоспитанной девицы и, на пять минут совершенно убедив себя в собственной правоте, принялась неистово прославлять церковь — вдохновительницу крестовых походов, строительницу самых великолепных зданий, какие только видел мир, пророчицу, заложившую моральную основу школ, без которой все их ничтожные уроки теряют всякий смысл, основательницу нашего превосходного демократического государства, наставницу язычников, поклонявшихся идолам из дерева и камня. «Да, школа, без сомнения, — наша добрая и заботливая старшая сестра, но церковь — наша мать, которая дала нам жизнь и все, чем мы владеем на земле! Простите, если я забываю о сдержанности, которую многие считают необходимым элементом спора, простите, если я говорю слишком горячо, но кто способен сохранить спокойствие и сдержанность, слушая, как люди анализируют, критикуют и высмеивают его любимую родную мать?»

Аплодисменты грянули подобно грому, непобедимый ХЖКЮНГ был побежден, а Энн заняла почетное место за столом в клубе, где было сервировано роскошное угощение, состоявшее из кофе, сандвичей с помидорами и салатом и яиц по-дьявольски.[61] Название последнего блюда, которое подавалось после дискуссии на религиозную тему, дало пищу для множества невинных шуток. Через неделю портрет Энн красовался на первой странице Пойнт-Ройялского Еженедельника, и она получила приглашение выступить в Ассоциации Суфражисток Торрингтона, а также в Обществе молодых женщин при Первоапостольской церкви в Аминии.

Однако вдохновенная речь в защиту коричневой церквушки в дремучем лесу поставила Энн в весьма затруднительное положение. Деятельницы ХАМЖ накинулись на нее, как шестеро котят на теннисный мячик, желая во что бы то ни стало выяснить, почему она не возвращается в Ассоциацию, если питает столь сильную дочернюю привязанность к церкви. Когда она стала довольно робко отнекиваться, мисс Бьюла Стоулвезер, советница факультета при ХАМЖ, проворковала: