Наталия Роллечек - Избранницы Страница 18

— Ну, сказала? — приветствовали мое возвращение в спальню возбужденные окрики. Девчата вновь уселись на своих койках. — Говори! Что ты ей сказала?

— Я ее простила, — пояснила я со всею серьезностью. — Она сидит в белошвейной и плачет. Наверно, потому, что сама уже видит, как все то, что с нами тут делают, безнадежно и глупо, но не знает, как из этого выпутаться.

— Из чего выпутаться? Ты что, бредишь?

— Ну, из этих молитв и наказаний, и из болтовни, что все это по милости божьей. Ведь она делает это из страха, как бы мы и в самом деле не взбунтовались, — плела я всякую ерунду, не в состоянии уловить то, что поразило меня, когда я увидела настоятельницу в слезах.

— Я знала, что Наталья ничего не уладит. Ложись спать! — закончила Гелька со злобой.

Покорно выслушав упреки, я тихонько влезла в постель и моментально уснула.

— Слава господу богу Иисусу Христу! — пробубнило несколько сонных голосов.

Пущенная в ход колотушка своим сухим треском пробуждала девчат от карнавального сна.

— Рыцари «Евхаристичной Круцьяты» забыли, что, начиная со среды, мы приветствуем друг друга возгласами: «Memento mori».[13]

— Memento mori, — горько вздохнула Гелька. — А господь Иисус совсем и не хотел умирать. Умер, потому что должен был умереть…

— Геля! — возмущенный голос монахини не дал Гельке закончить ее рассуждения. — Прошу не болтать глупостей. Вставайте и идите в умывальню. Постройтесь парами и на ходу повторяйте громко: «Всемогущий, вечный боже!..»

С громкой молитвой на устах высыпали мы в коридор. Сестра Алоиза, размахивая трещоткой, тоже покинула спальню.

— Уже ушла, — сообщила Казя, заглядывавшая в дверную скважину. — Я не буду мыться, потому что у меня грипп.

— Мы должны идти на богослужение в костел, и матушка сама устроит нам осмотр, — предостерегла ее Сабина. — Однако я тоже не моюсь, а то у меня кожа шелушится.

Подперев спинами стены узкого коридорчика, мы начали дружескую беседу.

— Как жалко, что кончился карнавал!..

— Был у нас и кулиг и было на нем так весело…

— Мы играли в мяч с сестрой Барбарой, да только теперь этого уже нельзя…

— А костюмированный вечер! За всю свою жизнь я не съела столько пирожных…

— Наталье и Гельке повезло. Ксендз говорил о какой-то неосознанности, о том, что они почерпнули вдохновение в «Житии святых», а стало быть, их намерение было благородным. В общем — выгородил!

И вот уже всем нам показалось, что прошлое было весьма привлекательным, ярким и полным сюрпризов, а то, что нас ожидает, — отчаянно печально и совершенно безнадежно, как дороги первых христиан-мучеников.

— А мне великий пост нравится, — несмело заметила Зуля. — Asperges me hyssopo et mundabor, lavabis me et super nivem dealbabor. «Окропиши мя, и очищуся; омыеши мя, и паче снега убелюся». Это ведь очень красиво.

— Ну и что из этого?

Зуля, не обращая внимания на возражение Йоаси, тянула дальше:

— Я так люблю эту молитву, — и она продолжала свое заунывное пение…

Стук колотушки прервал нашу беседу и заставил всех нас быстро сбежать вниз.

Неся в сени ведро с водой, я наткнулась на сестру Дороту.

На лице двадцатидвух — двадцатитрехлетней конверской монахини, неизменно опускавшей голову при хоровых сестрах, чтобы выглядеть как можно скромнее и богобоязненнее, в другое время можно было всегда заметить смешинку. Сейчас она стремительно мчалась по коридору, так что доски скрипели под ее ногами.

— Прошу сестру не бегать, а то здесь скользко!

Сестра Дорота приостановилась и прыснула со смеху, но тут же взяла себя в руки, и лицо ее приняло серьезное выражение.

— Вор разбил обе кружки! Ту, что при входе в часовню, и ту, в которую жертвуют на сирот. Матушка и сестра Алоиза весь вечер искали похитителя.

— Вчерашний вечер? — Мне моментально вспомнился обыск в нашей спальне. — Однако кто же мог украсть?

— А я откуда знаю? Наверно, кто-нибудь из шайки этих «рыцарей», что приходили на вечер…

— Сестра Дорота! — раздался укоризненный и сердитый голос матушки-настоятельницы.

Монахиня умолкла, покраснела и, теребя край велона, ждала с опущенной головой приговора настоятельницы.

— Прошу вас заниматься своими делами и не высказывать опрометчивых суждений, поскольку сестра меньше всего годится на роль судии.

Я помчалась в трапезную. Девчонки знали уже обо всем. Оказывается, не только начисто были опорожнены обе копилки, но исчез также и полушубок сестры Юзефы, а из часовни — прекрасный римский молитвенник в кожаном переплете — собственность самой матушки-настоятельницы.

С большой тревогой ожидали мы прихода матушки, Ни одна из старших воспитанниц не притронулась к еде.

— Говорю вам, — она обдумывает для нас самую жестокую кару, чтобы выудить признание в воровстве, — повторяла Казя, утирая слезы.

В тот момент, когда наше нервное потрясение достигло высшей точки, в трапезную вошла сестра Алоиза.

— Прошу никуда не расходиться, а построиться в коридоре в две шеренги и ждать.

— Чего ждать? — выдавила я из себя.

— Наверно, простоим несколько часов, — пояснила Сабина, как только монахиня вышла. — Стоять я могу, однако бить себя не позволю. Пошли!

Мы выстроились в холодном коридоре. Проходили минуты. Никто не появлялся. Мы начали мерзнуть.

— Продержат нас здесь, — сказала Гелька, — пока не замерзнем насмерть. А я назло им не замерзну! Давайте прыгать на месте. Ну-ка, берите друг друга за руки и — скачем!

Обе шеренги скакали, притопывая ногами; стало шумно и весело. И тогда до нас донеслось шуршание ряс. Толпа монахинь шла по коридору в нашу сторону. Впереди — сестра Барбара в походной пелерине и с клеенчатым портфелем под мышкой. Следом за нею выступала сестра Алоиза.

Настоятельницы не было.

Мы глядели на пожелтевшие лица, потупленные глаза, бледные руки, касающиеся металлических крестов, которые висят у поясов, — и, как всегда, когда мы имели дело со сплоченной толпой монахинь, — нас все более охватывало чувство гнетущего страха, перемешанного с ненавистью и унижением.

— «Рыцари господа Христа», — обратилась к нам воспитательница, — попрощайтесь с сестрой Барбарой, она сегодня покидает монастырь. А может быть, сестра Барбара хочет сказать что-либо нашим девчаткам? Им, бедняжкам, тяжело будет расстаться с сестрой, которой они всегда оказывали столько знаков привязанности.

Сироты потупили глаза; их шокировал сладостный тон, которым произносила свою речь сестра Алоиза.

— Ну что же… Ваши сердечки должны мужественно перенести это расставание. Будем молиться за благополучное возвращение в будущем сестры Барбары в наш монастырь.

Сестра Барбара подняла поникшую голову и сказала поспешно:

— Не стоит об этом, сестра. Слава Иисусу Христу!

Мы стояли онемевшие от стыда, хотя в коридоре никого уже не было. С улицы донесся скрип отъезжающих саней.

В приоткрытую дверь заглянула сестра Дорота. Мы бросились к ней.

— Почему сестра Барбара уехала?

Конверская монахиня покраснела от возмущения.

— Вот вам, добились, чего хотели! Радуйтесь! Со слезами уехала. Хорошо отплатили вы ей за доброе сердце. Господь бог милостив, что дал мне под опеку поросят, а не таких вредных девчонок, как вы.

Навстречу вернувшимся из школы девчатам выбежала в коридор Гелька.

— Вы не представляете, что́ тут делалось. Обыск на чердаке и в прачечной длился два часа. Матушка предупредила, что если воровка не сыщется, всех нас отправят в тюрьму.

Гелька, бледная, повзрослевшая и словно осунувшаяся за эти два часа, голосом, напряженным от волнения, беспрерывно повторяла:

— Я объявляю голодовку. Давайте все объявим голодовку, пока матушка не снимет с нас подозрения. Одно дело — украсть катушку ниток из белошвейной мастерской, а другое дело — разбить копилки. Я воздерживаюсь от еды.

— Воздержимся от еды… — повторили неуверенные, испуганные голоса.

— Пусть воздерживается тот, кто крал. Я не разбивала ничего; мне хочется есть, и я буду есть, — воспротивилась Зоська.

Еще минуту назад единодушные в своем намерении, девчата начали колебаться. А Зоська только того и ждала.

— Сестры увидят, что мы не хотим есть, и будут давать нам порции еще меньшие. Остановитесь вы, идиотки! Я иду на кухню за супом.

Она подбежала к двери. Но Гелька ее опередила, — вцепилась обеими руками в дверную ручку.

— Вы что, ошалели все? Девчата, что вы делаете? Нами пренебрегают, нас оскорбляют, обыскивают; из нас делают ночных бандиток, а вам жаль миски паршивой бурды. Да будь она проклята, эта бурда! И так мы поднимаемся из-за стола голодными. За исключением малышек, ни одна из нас сегодня не притронется к еде. И клянусь вам, что если хоть одна съест обед или ужин, еще этой же ночью я повешусь в прачечной.