Александр Минчин - Факультет патологии Страница 18

Это был еще тот ректор, на него все клали, без исключения: чего же я должен был выделяться и составлять исключение.

Я поблагодарил Степан Степановича, уже во все лицо мне улыбавшегося, за доставленное удовольствие получить устный выговор от него лично, повернулся и пошел.

Алина ожидала меня на том же месте, нетерпеливо.

– Саш, ты знаешь, я вспомнила, это, правда, был ректор: он выступал перед нами на первом курсе, когда нас приняли, поздравляя.

– Спасибо, Алин, я уже догадался.

– Ты видишь, сколько я тебе неприятностей доставила со своей сигаретой. Лучше бы я не курила.

Она ласково смотрит на меня.

На нашем факультете разносится все мгновенно. На следующий день я стал героем факультета, курса, дня, и все обсуждали это событие в самых тончайших деталях: «как я послал ректора». Приходили смотреть на меня, показывали рукой, переходящей в пальцы, и еще следующие полгода эта история не забывалась, обсуждалась.

Так меня узнал весь курс, а я на нем еще и не появлялся.

Все смотрят на меня на теплой лестнице.

– Саш, как же это ты так ректора отделал, – подкалывает меня Юстинов и улыбается. – Ты подумал, что это на Кавказе, во дворе, чужой дядя вошел, его бить надо! А?

Мы заливаемся.

– Откуда я знал, что это ректор, надо чаще среди студентов появляться.

– Конечно, он ради тебя только и будет приезжать. Чтобы с тобой культурно, вежливо и воспитанно побеседовать. Может, ты его куда еще в другое место, снизойдешь, и пошлешь подальше.

Боб катается от смеха. Ему всегда весело было.

А Юстинов потом часто говорил, подкалывая:

– Сашку теперь не трожь. У него лучший друг – ректор. Да Ирка: хорошая компания подобралась.

Шутки шутками, но наступила сессия, и следующая неделя была зачетная.

Зачеты начинались с понедельника, а в воскресенье я сидел и читал тетрадку по психологии, ничего не понимая.

Первые два зачета я, непонятно как, проскочил, Ирка везде меня представляла как лучшего друга и, что я так долго болел и со здоровьем у меня плохо. Просто беда. И они жалились и ставили, почти не спрашивая, чтобы со здоровьем у меня стало лучше.

Вот-вот приближалась психология, но в данный момент у меня возникла другая проблема. Шурик куда-то исчез, и долгое время я не мог его найти ни в одном углу института. Наконец он объявился – через месяц – и рассказал, что лечился, его лечили – от запоя. Ему не понравилась его жизнь и захотелось напиться. Пил он двадцать три дня, а потом двадцать девять лечился. Теперь же его определили в мою группу – он просил, – но на занятиях еще не появлялся. Словом, компания у нас подобралась замшевая. И если раньше на первом месте шла первая группа, где учился Юстинов, Васильвайкин и Ленка, то теперь вроде на первое место выходила наша группа: Ирка, Шурик и я. Плюс Светка, возбуждающая желание всего факультета (горящее в глазах и глубоко внизу, под глазами), плюс Городуля, староста-поблядушка, прикидывающаяся девушкой. Так что в соревновании групп факультета по качественному составу некачественного контингента мы четко выходили на первое место. Ирка была счастлива, ведь это ж она притащила меня в свою группу, а так, одной, ей было скучно, или, как она говорила, «совсем бесцветная группа была». Ей цвета не хватало. И Шурик был завершающим мазком в победе нашей группы. В цветовой гамме ее.

Но он не только появился и не просто показался (все было далеко не так просто), в жизни все гораздо сложнее: ему нужен был зачет, от одного наименования которого меня трясло и знобило – физкультура. А тот его и в глаза не видел. Тот, у которого фамилия больше подходила к ногам, чем к лицу.

Я опять поехал на проклятый стадион, на который, думал, мне уже до конца жизни ездить не придется, разве что в качестве болельщика. И прихватил с собой Шурика, который плелся позади меня.

– Шурик, зачетка у тебя с собой?

– Да, Саня.

Хотя при чем здесь зачетка: зачета ему никто ставить не собирался.

А я шел и думал, чем сражаться? (сражаться чем!) как бороться и победить Пениса? И никак он у меня не побеждался. Пенис был сильный.

Доцент стоял рослый и стройный с секундомером в руке и мучал студентов забегом на 1000 метров, которые бежали, выкладываясь и сдыхая, по дорожке стадиона. Был последний день зачета.

Господи, подумал я, какое же счастье, что у меня светлая голова. И она иногда, пускай лишь изредка, но озаряется. И еще я подумал, посмотрев: что я бы в жизни не пробежал это расстояние, даже если бы пять лет тренировался, – это ж работа для лошади, их для того и рождают, чтобы они бегали по дорожкам ипподрома – на время. Разве можно заставлять людей этим заниматься – кощунство, гнусное безобразие, – я стоял и все клокотало внутри меня.

Шурик стоял спокойно, как будто его ничего не касалось, и смотрел на все равнодушными от равнодушия глазами. Я разозлился: обо всем у меня должна болеть голова. А она одна. Другой не будет никогда. И, разозлившись, я сказал:

– Шурик, будешь стоять спокойно, будешь бегать, как они, понятно?

Он удивился:

– А что я, Сань, что мне делать? Стоять не спокойно?! – Он спрашивал серьезно.

Я рассмеялся.

– Я пошутил, – сказал я. – Ты только кивай головой, что бы я ни говорил, понятно?

Он покивал.

– И не раскрывай рта, а то скажешь, что не надо.

Я жду спокойно, неспокойно озираясь по сторонам: и все думаю, но мысль никак не выдавливается из сознания. Наверно, лошадью быть лучше, пробежал и иди себе спокойно, гуляй. Да-а, а потом опять беги. Нет, может, лучше все-таки быть человеком. А еще лучше: человеком-лошадью, когда надо – побежал, когда надо – остановился. То одним стал, то другим превратился. Но на этом месте мои глубокие философские рассуждения прерываются, а я так и не успел додумать до конца: кем лучше быть.

– А, Саша, давно тебя не видел. Что случилось? Никак, побегать захотелось?

– Не совсем, Борис Наумович, мне поговорить с вами надо, – сказал я, холкой оценив его шутку.

Он подошел к невысокой изгороди, где стояли Шурик (чуть поодаль) и я.

– Слушаю тебя внимательно.

А будь ты все проклято, эти тайные ходы и дипломатии, и я сказал, как будто он знал, в чем дело:

– Короче, ему зачет получить нужно. А он болел, не мог ходить и так далее.

– Ну, что ж, придет в следующем году, все сдаст, отработает все пропущенные занятия, выполнит нормативы и получит тогда. Справка у него есть?

Все это напоминало мне старый сон и новые кошмары.

– Вы меня не поняли, его без зачета к сессии не допустят, и ему зачет сегодня надо.

– Здесь я тебе, Саш, к сожалению, ничем помочь не могу.

– Как не можете, вы же преподаватель?!

– Поздно, Саш, сегодня последний день зачета, завтра меня уже не будет на кафедре.

– Борис Наумович, ну, пожалуйста.

– Не могу. Ты что ж хочешь, чтобы я ему ни за что поставил? Только потому, что ты просишь меня?!

Вот зануда, придется пускать главный козырь. А я думал мы с ним уже друзья и все запросто.

– А как же волейбольная команда?..

– А что она, ты же обещал – с первого сентября.

Я ему уже собирался сказать: да, как же, с тридцать второго сентября, будет тебе команда! И тут меня осенило. У меня в голове родилась великолепная идея. А до этого никак не рождалась, не выдавливалась.

– С кем же я играть, по-вашему, буду, сам с собой?

Борис Наумович сообразил и замер:

– Он?..

– Конечно, вы посмотрите на эту фигуру, на осанку. – (Шурик был тощий и, правда, походил на волейболиста, хотя осанка у него, прямо скажем, хреновая была).

– И ты думаешь, потянет? Подойдет в команду?

– Да вы что, конечно, номер один будет! Мне еще у него натаскиваться придется. Вы посмотрите на эту руку, на этот рычаг, это ж смертельная рука. Шур, – а ну сделай так, – и прежде чем он делает, я не говорю ему что (а то еще не то сделает), а показываю рукой как: режу сверху вниз. Шурик молча повторяет (прямо, как лошадь продаю, мелькает у меня).

– Значит, ты считаешь, он подойдет тебе в команду и хорошо будет играть? – Борис Наумовичу недостаточно Шурикиного взмаха. Я думаю, как поленом махнул.

– Конечно, двух мнений быть не может. – Я продолжаю убеждать. – Он же был первый нападающий Ленинского района (где этот район я не знал, но знал, что ленинский – существует всегда).

– Да, Саш, задал ты мне задачку. Значит, думаешь сыграетесь?

– Безусловно, Борис Наумович, скажи, Шур! – Шурик кивает молча.

– Почему же ты так поздно пришел? – спрашивает он его. Шурик кивает, вот. балда, на вопросы-то кивать не надо, отвечать нужно.

– Да у него перелом кости был, неудачно приземлился после удара…

– Но теперь все в порядке? – волнуется Б. Н. неподдельно. – Играть сможет?

– Конечно. Шур, а ну подвигай рукой. – Шурик кивает молча. – Шурик, я говорю, рукой сделай, повращай кистью. – Тут до него доходит, он делает.

– Отлично срослась, – говорит Борис Наумович с видом знатока.

Да, думаю я: если б ты еще знал, что она у него и не ломалась никогда. Чего ж ей хорошо не срастись?