Хуан Рульфо - Педро Парамо Страница 18

Потом она уснула и пробудилась на ранней заре, когда пасмурный свет нового дня нащупал сквозь седую росу красные кирпичи стен.

— Хустина! — позвала она.

Хустина вошла сразу же, будто стояла за дверью в наброшенном на плечи покрывале и только ждала, чтобы ее кликнули.

— Что, Сусана?

— Кот. Он опять пробрался сюда.

— Бедная ты моя!

Хустина упала к ней на грудь, обхватила руками.

— Отчего ты плачешь? — удивилась Сусана, когда ей удалось наконец приподнять голову Хустины и заглянуть ей в глаза. — Оттого, что меня напугал твой кот? Педро Парамо про это не узнает. Я скажу ему, что очень довольна тобой. Не надо плакать. Не расстраивайся.

— Умер твой отец, Сусана. Он скончался позавчера ночью, и сегодня оттуда приехали люди, они говорят, что его уже похоронили, так что нам с тобой все равно бы не поспеть на похороны. А сюда везти было далеко. Ты осталась на свете одна, Сусана.

— Так это был он. — И она усмехнулась. — Ты пришел проститься, — проговорила она и усмехнулась снова.

Много лет назад, когда Сусана еще была девочкой, отец сказал ей:

— Спустишься туда и скажешь мне, что ты увидела.

Она висела, обвязанная по поясу канатом, который больно врезался ей в тело и до крови обдирал руки, но она продолжала судорожно цепляться за него, ведь сейчас он был для нее единственной связью с живым миром, оставшимся там, наверху; отпустить канат было слишком страшно.

— Я ничего не вижу, папа.

— Смотри внимательно, Сусана. Ты непременно там кое-что найдешь.

Он направил на нее луч своей лампы.

— Я ничего не вижу, папа.

— Я спущу тебя ниже. Когда почувствуешь под ногами землю — скажи мне.

Она пролезла в узкую щель между досками, прошла по гнилым, полуобвалившимся, осклизлым от сырой глины мосткам.

— Спустись еще ниже, Сусана, ты непременно найдешь то, о чем я тебе говорил.

И она все спускалась и спускалась, словно в петле гигантских шагов раскачивалась над бездной, и болтала ногами, ища опору.

— Здесь некуда поставить ноги!

— Ниже, ниже, Сусана! Ну как, видишь что-нибудь?

Она наконец почувствовала подошвами землю — и застыла, не в силах произнести ни звука, немея от ужаса. Свет лампы двигался по кругу, теперь он скользил рядом с ней. Сверху донесся голос отца:

— Передай мне то, что там лежит, Сусана.

Она вздрогнула и, повинуясь приказанию, схватила череп обеими руками; в ту же минуту на него упал луч света. Сусана отдернула руки.

— Это мертвая голова! — вырвалось у нее.

— Там рядом должно быть еще кое-что. Давай сюда все, что найдешь.

Едва она дотронулась до скелета, кости рассыпались; нижняя челюсть отвалилась, будто череп был сахарный, поминальный. Она стала передавать наверх одну кость за другой, пока не дошла до фаланг стопы. Череп, этот круглый костяной шар, который распался у нее под руками, она отправила наверх прежде всего.

— Попробуй-ка поискать еще, Сусана. Там должны быть деньги. Такие золотые кружочки. Ищи, ищи, Сусана.

Что было потом, она не помнила. Она пришла в себя много дней спустя, и первое, что увидела, был лед устремленного на нее в упор отцовского взгляда.

Вот почему теперь она смеялась.

— Я догадалась, что это ты, Бартоломе.

Хустина, плакавшая у нее на груди, отпрянула, услыхав этот смех; смех, который тут же перешел в судорожный хохот.

А за стенами дома по-прежнему лил дождь. Но индейцы сегодня уже не торговали на рынке, они ушли домой еще вчера. Был понедельник. Долина Комалы захлебывалась дождевыми водами.

Все эти дни бушевал ветер. Тот самый, что принес с собою дожди. Но дожди кончились, а ветер не утихал. Зеленые всходы маиса уже давно просушили свои листочки и теперь, хоронясь от губительных вихрей, полегли в бороздах. Днем временами наступало затишье, потом снова начинали скрежетать на кровле черепицы и плети вьюнков бились в стекла. А по ночам за стенами дома стоял ни на миг не смолкающий стон и вой. Подгоняемые ветром, неслышно бежали по небу стада облаков, чуть не по земле волоча обвисшее брюхо.

Сусана лежит, закинув руки за голову, и слушает, как стучит запертое окно; она силится вникнуть в язык ночи и думает. А ночь, истерзанная беспокойными порывами ветра, то мечется и тоскует, то замирает, цепенея в изнеможении.

Внезапно отворяется дверь. Ворвавшийся ветер гасит лампу. Темнота лишает Сусану способности думать. Ее слух улавливает какие-то осторожные шорохи. Гулко и неровно стучит сердце. Сквозь полусмеженные веки она чувствует взблеск огня.

Она не открывает глаз. Все равно сквозь рассыпавшиеся по лицу волосы ничего не увидишь. Над верхней губой у нее блестят капельки пота.

— Это ты, отец? — спрашивает она.

— Да, дочь моя, я твой отец. Отец во Христе.

Она приподымает веки, и взгляд ее сквозь сетку волос упирается то ли в тень на потолке, то ли в склонившееся над нею чье-то лицо. За ливнем ресниц, как из тумана, возникает перед ней темная человеческая фигура. Но тьма эта излучает свет. Неясный, пульсирующий свет. Он струится из груди, оттуда, где сердце. И сам он, этот луч света, сходен очертаниями с сердцем, с трепетным пламенем гаснущей свечи. «Твое сердце умирает от муки, — думает она. — Я ведь знаю, ты пришел сказать, что Флоренсио больше нет в живых. Но мне это уже известно. Не надо огорчаться из-за чужой беды; не горюй обо мне. Я заперла свою боль на крепкий замок. Замкни и ты свое сердце, чтобы оно не угасло».

Она поднялась с кровати и кое-как дотащилась до падре Рентериа.

— Позволь мне, безутешной, утешить тебя, — проговорила она, прикрывая руками пламя свечи.

Падре Рентериа не мешал ей; он смотрел, как она бережно загораживает свечу ладонями, как приближает лицо к ее огненному язычку. Запахло горелым мясом, он резким движением оттолкнул Сусану. Свеча погасла.

Испуганная неожиданной темнотой, Сусана бросилась назад к кровати, под простыни.

— Я пришел укрепить тебя духом, дочь моя, — заговорил падре Рентериа.

— Вот как? Тогда уходи, — произнесла она. — И больше не возвращайся. Я не нуждаюсь в тебе.

Она услышала удаляющиеся шаги; шаги, от звука которых ее всю жизнь пронимало холодной дрожью и страхом.

— Зачем ты приходишь ко мне, раз ты мертвец?

Падре Рентериа прикрыл за собою дверь и вдохнул холод ночи.

Над долиной все еще бушевал ветер.

В Медиа-Луну прискакал верховой, батрак по прозвищу Заика. Он потребовал, чтобы его провели к Педро Парамо.

— Зачем он тебе?

— Де-дело есть.

— Хозяина нет дома.

— Передай ему, ко-когда вернется, что я приехал от до-дона Фульгора.

— Хорошо, постараюсь его разыскать. Придется тебе, видно, подождать часок-другой.

— Скажи ему, что де-дело не терпит.

— Ладно, скажу.

Заика не спешился, так в седле и дождался появления Педро Парамо, которого ни разу в жизни не видел.

— Что там у тебя за дело?

— Мне нужно са-самого хозяина.

— Я хозяин. Чего тебе?

— Ни-ничего. То-только до-дона Фульгора Се-седано убили. Он меня с собой взял смотреть водостоки, а то во-вода, считай, вовсе поступать перестала. По-поехали мы с ним на пару. Вдруг, откуда ни возьмись, верховые на-навстречу, и много их. По-подъехали ближе, кто-то и за-закричи: «Я этого зна-наю. Это управляющий из Ме-медиа-Луны».

Ме-меня не тронули, не посмотрели даже. А до-дону Фульгору велели с коня слезть. Го-говорят: «Мы за революцию», и что, мол, едут землю у вас отбирать. «Беги, — го-говорят ему. — Передай хозяину, мы к нему ско-скоро в гости будем!» А он с пе-перепугу воду пустил. И по-побежал, не шибко, потому со-солидный из себя, но ничего, бежит. Тут они его и застрелили, на бегу. Лежит мертвый, одна но-нога вверх задрана, другая к земле прижата.

Я уж там не-не дышал. Дождался, пока стемнело, и вот приехал до-доложить, как оно вышло.

— Что же ты стоишь? Живо! Скачи назад, передай: хозяин, мол, вас ждет, готов служить всем, чем может. Пожалуйте, мол, гостями будете, он с вами поладит. Только сперва заедешь на ранчо Консаграсьон, крюк невелик. Ты Тильку́ате знаешь? Сейчас он, наверно, там. Скажешь, мне с ним спешно надо переговорить. А этих в гости приглашай, пусть приезжают при первой возможности, я их жду. А какая же это у них такая революция?

— Бог их ве-ведает. «Революция, — кричат, — революция!» По-поди разберись.

— Скажи Тилькуате, пусть скачет сюда не мешкая, он мне нужен.

— Все пе-передам, как велели, хозяин.

Педро Парамо снова заперся у себя в кабинете, он вдруг почувствовал себя старым, бессильным. Но не гибель управляющего угнетала его. В конце концов, старик уже и так одним глазом в могилу глядел. Все, что можно было выжать из Фульгора, давно было выжато. Правда, надо отдать ему должное: служил не за страх, а за совесть. «Ничего, — подвел Педро Парамо итог своим размышлениям. — Этим дуракам и от Тилькуате не поздоровится. Он им пропишет».