Василий Аксенов - Пора, мой друг, пора Страница 18

– И даешь отпор?

– Бывает, – усмехнулся он и подумал: «Знала бы она».

– Понятно, – кивнула она и мечтательно стала смотреть в потолок. – Но ведь не только для отпора, правда? – продолжала она. – Еще и для того, чтобы самому напирать, да?

– Когда это нужно, – подтвердил он. – Понимаешь, мы ведь молоды, а в молодости очень часто решает дело вот эта штука.

Он показал ей сжатый кулак.

– А потом что? – спросила она, глядя на кулак.

– Когда потом?

– Не в молодости.

– Потом – иначе.

Он разжал кулак и нервно, быстро прошелся по ковру.

– Хватит философствовать. Скажи, я тебе нравлюсь?

– Очень, – искренне сказала она.

– Ты издеваешься надо мной?

– Нет! – воскликнула она.

Он бросился на нее, схватил за плечи, стал целовать, крутил ее, вертел в своих руках, как куклу. Таня чуть было не потеряла сознания, через несколько секунд поняла, в каких она умелых, искусных руках, и вдруг вырвалась, вскочила и отбежала в дальний угол комнаты, к окну, к телефону.

– Ты что, с ума сошла? – крикнул Олег с дивана. – Иди сюда, – прохрипел он. – Милая…

– Я не могу, Олежка… не могу…

– Почему? Что за вздор?

– Если хочешь знать… Хочешь честно? Я люблю одного человека… Любила совсем недавно.

– Марвича, что ли? – зло засмеялся Олег? – Муженька своего?

– Откуда ты знаешь? – воскликнула она.

– Знаю.

Он встал, застегнул рубашку, поправил всю свою одежду, с вызовом посмотрел на нее и надел пиджак. Она сидела на подоконнике и смотрела на него, как жалкий зверек. Ему захотелось погладить ее по голове.

– Что же, ты только его любила, что ли? – резко спросил он.

– Или уж такая великая любовь? Шекспировские страсти, да?

– Нет, не шекспировские, – тихо сказала она. – Но только его, больше никого.

– Брось!

– Можешь не верить.

– Перестань трепаться! – возмущенно проговорил Олег.

– Убирайся! – вдруг гневно крикнула она.

– Таня…

– Уходи сейчас же! Уходи, а то я вылезу на карниз!

Она вскочила на подоконник и взялась рукой за раму.

Он повернулся и вышел в коридор. Постоял у дверей, услышал легкий стук – Таня спрыгнула на пол. Взялся было за ручку двери, но подумал в этот момент: «Анекдот. Не девка, а ходячий анекдот».

Он медленно побрел по полутемному коридору, разыскивая по всем карманам сигареты, не нашел их, спустился по лестнице на свой этаж и тихо вошел в номер Миши и Эдуарда.

Ребята спали, освещенные светом уличных фонарей. Эдуард шевелил губами, Миша сопел. Амуниция их была раскидана по номеру в полнейшем беспорядке.

– Олежка, ты? – пробормотал Эдуард.

– Тише, я за сигаретами, – сказал он.

– Как у тебя? Порядок?

– А ты как думал?

– Молодец, – буркнул Эдуард и перевернулся на другой бок.

Олег нашел сигареты и закурил.

– Ну и как? – осведомился Миша, он как будто и не спал.

– Пир, – сказал Олег, выходя. – Пир богов.

Он вошел в свой отдельный маленький номер окнами во двор, лег, не раздеваясь, на кровать. Курил и смотрел на черепичную крышу соседнего дома, где резко поворачивался маленький флюгер в виде варяжской ладьи.

«Ловушка захлопнулась», – подумал он, снял трубку и попросил номер Тани.

– Тебе смешно?

Таня не ответила.

Глава 4

Освещение менялось каждую минуту. Длинный сплошной ряд средневековых домов на улице Победы, реставрированных недавно и покрашенных в розовый, голубой, терракотовый, зеленый цвета, то заливался веселым весенним солнечным светом, то омрачался внезапно и стремительно налетающими тучами. В городе свирепствовал океанский ветер, прохожие сгибались на перекрестках, женщины хлопали руками по юбкам. Зонты вертелись в руках, рвались в воздух, словно пойманные грачи. Звенели стекла. Лопнула и осыпалась большая витрина магазина «Динамо».

На углах завихрялись окурки, обертки, газеты, катились банки, расплескивалось молоко, ерошилась шерсть собак, гудели бочки.

Ломались флюгеры, ломались заборы, падали яблоки, пьяницы чокались в подвалах, старушки крестились, газеты вышли вовремя, доставка продовольствия не прекращалась, но сильно раскачало суда на внешнем рейде, в порту был аврал: перевернулась старая баржа без груза и без людей – жертв вообще не было, все было в порядке, как говорили оптимисты, и, как всегда, они Ветер подхлестывал Кянукука под пиджачок. Он убегал от ветра, смешно выкидывал вперед ноги, прятался за углами, перебегал площадь, шустро мчался по гудящим и качающимся скверам, ему казалось, что ветер подобен рыжему, зло забавляющемуся псу, баловню своих могучих хозяев, что так или иначе это баловство добром не кончится – вон уже качаются башни и шпили города…

Наконец Кянукук нашел более или менее спокойное место в скверике за углом бывшего доминиканского монастыря, где нынче помещался цех художественного оформления тканей.

Чья-то добрая рука насыпала перед скамьей крошки хлеба и зерно. Воробьи прыгали по асфальту, как мячики, среди них, переваливаясь с ноги на ногу, ходили полные голуби.

Кянукук прикрылся пиджачком, вытянул ноги. Птицы копошились у него в ногах, устраивали мелкие потасовки.

«Сижу, как добрый волшебник, – невесело посмеялся он. – Как Эдвард Григ».

Он сидел, как сказочник Андерсен или просто как большой костлявый скандинавский старик, корабельных дел мастер.

«Почему мне не сто пять лет? Почему я такой смешной, не величественный, не старый, а смешной? Почему у меня не то что десяти, а и одного-то внука нет? Почему у меня не все уже позади?»

Над городом летали одинокие крупные капли дождя. Ветер гнал, гнал тучи. Солнечные лучи, словно метла, мели по аллеям, по взъерошенным деревьям.

В конце аллеи появился высокий художник, блондин.

Балтийская его шевелюра была сбита вбок и неподвижно летела в воздухе, словно у памятника. Черный плащ трепетал вокруг худого тела. Художник шел спокойно, у него была легкая, но крепкая походка.

– Как ваши дела, Виктор? – спросил он, отчетливо выговаривая русские слова.

Они познакомились недели две назад на выставке эстампов.

Кянукук посмотрел на него снизу вверх. Во всем облике художника было что-то от памятника. Кянукук не встал, не вскочил, не завел с ним разговор о живописи, о графике, о ваянии. Он сплюнул в сторону и сказал:

– Кончилась жизнь художника-передвижника.

– В каком смысле? – спросил художник.

– Поступаю на постоянную работу.

– Куда?

– В трест, – уклончиво ответил Кянукук.

– Кем же? На какую должность?

– Коммерческим директором.

Он не сдвинулся с места и вяло покивал в ответ на удивление художника. Да, да, директором. Коммерческим директором.

Старинные часы в антикварном магазине. Сколько им лет?

Никто точно не знает. Это середина прошлого века, как говорит старичок. Цена триста тридцать рублей. Они в рост человека, в футляре красного дерева, но с дефектом: царапины.

Кто сделал эти царапины? Может киски баловались? Вот обменяюсь на Минск, заведу себе киску. Стрелки витые, как старые алебарды, и римские цифры. Рим. А за стеклом медный маятник. Он прост и кругл, он плоский, похожий на диск. Качается. Очень точный ход. А кому это нужно? Вот звон внушительный, как с колокольни. Вот ключ, он медный, тяжелый, хорошо лежит на ладони.

Он толкнул дверь закусочной-автомата, в тамбуре отогнул воротник, расчесал мокрые волосы на пробор и вошел в зал. В зале было людно, к автомату с пивом и к окошку раздачи тянулись очереди мокрых мужчин. Пахло тушеной капустой и мокрыми тряпками. Старенькая уборщица в синем халате бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. С хрустом вонзались вилки в толстые раздувшиеся от влаги сардельки. Мужчины пили пиво. Некоторые бросали соль прямо в кружку, другие располагали ее на кружке в виде ободка. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет, пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: «Пиво», «Соки», «Кофе», «Бутерброды».

Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной станции.

– Ты еще ходишь? – спросил матрос.

– Хожу, – сказал Виктор. – Привык, знаешь. Таскаю теперь эти мешки, как пуховые подушечки.

– Жить есть где? – спросил матрос.

– Вот с этим плохо, – ответил Виктор.

Нынче утром новый сторож спортзала приказал ему забирать свое барахлишко. Педантом оказался новый сторож, унылым педантом.

Однажды, он видел, на главной улице загорелась мусорная урна. Сначала из нее пошел густой белый дым, а потом появились язычки пламени. Горел мусор – это собирательное понятие, состоящее из окурков, пустых сигаретных пачек, оберток мороженого и конфет, порванных записок, испачканных носовых платков и драных носков, которые запихивались туда тайком, а также из многого другого. Ребенок – а их собралось немало вокруг горящей урны – толкнул ее ногой и урна, выполненная из цемента в виде цветочной вазы, упала набок. Она продолжала гореть, дымиться, да еще и зашипела, видимо стремясь к совершенству бомбы, но дети встали в кружок, помочились и загасили ее. На следующий день она стояла на прежнем месте.