Сомерсет Моэм - Сотворение Святого Страница 18

Я миновал ворота с приятным чувством возвращения домой. Мне казалось, что я вернулся в компанию давних друзей, когда проезжал по серым, ставшими мне очень дорогими улицам. И я радовался, что скоро увижу Кеччо и Маттео, своего самого близкого друга. Я чувствовал, что по отношению к Маттео вел себя неподобающим образом. Он любил меня всей душой, я видел от него только добро, но страсть до такой степени захватила меня, что само его присутствие было невыносимо, и на его дружбу я отзывался более чем холодно. Теперь же, пребывая в сентиментальном настроении, я думал о том, что верный и надежный друг лучше самой красивой женщины на свете. Ты мог пренебрегать им, не хранить ему верность, и однако, если ты попадал в беду, он возвращался, чтобы прижать тебя к груди и успокоить, и никогда не жаловался, что ты покинул его. Возникло желание как можно скорее увидеть Маттео, пожать его руку, и я, пришпорив лошадь, помчался по улице. За несколько минут добрался до дворца, спрыгнул на землю, взбежал по ступенькам и бросился в объятия моего друга.

Как только жар приветствий поостыл, Маттео потащил меня к Кеччо.

— Моему кузену не терпится услышать твои новости. Мы не должны заставлять его ждать.

Кеччо обрадовался моему появлению ничуть не меньше Маттео. Тепло пожал мне руку.

— Я так рад, что вы вернулись, Филиппо. В ваше отсутствие мы плакали, как брошенные пастушки. Так какие вы привезли новости?

Я понимал, что именно им не терпится услышать, видел, как они внимали каждому моему слову, и решил, что не сразу перейду к главному, а потому принялся разглагольствовать о доброте Лоренцо, о диалогах в лицах, которые он пригласил меня посмотреть. Я подробно рассказывал, какая блестящая собралась публика, как здорово играли актеры. Маттео и Кеччо слушали внимательно, но я видел, что они ждут от меня другого.

— Как я понимаю, вас интересует кое-что более важное, — кивнул я. — Что ж…

Они придвинулись ближе, стараясь не пропустить ни одного слова.

С легкой улыбкой я перешел к подробностям финансовой сделки, послужившей причиной моей поездки во Флоренцию, и заметил появившееся на их лицах недовольство. Кеччо проявил признаки нетерпения, но не прерывал меня. А вот Маттео не сдержался, осознав, что я вожу их за нос.

— Прекрати, Филиппо! Почему ты мучаешь нас, видя, что мы сидим как на иголках?

Кеччо посмотрел на меня, увидел мою улыбку и взмолился:

— Ради Бога, освободите нас от этой пытки!

— Очень хорошо, — кивнул я. — Лоренцо попросил меня рассказать о происходящем в Форли, внимательно выслушал, а потом на какое-то время задумался и сказал мне следующее: «Передай Кеччо…»

И я слово в слово повторил услышанное от Лоренцо, имитируя его интонации и жесты.

Когда закончил, они долго молчали. Наконец Маттео повернулся к кузену.

— Вроде бы достаточно ясно.

— Да, — ответил Кеччо с серьезным лицом, — яснее не бывает.

Глава 17

Я решил немного поразвлечься. Надоело мне быть строгим и серьезным. Когда возникают мысли о том, сколь коротка юность, глупо не воспользоваться ее преимуществами. Человеку отведено не так уж много времени, чтобы тратить его на страдания и стоны. Он едва успевает чуть-чуть повеселиться, как волосы его уже седые, а колени дрожат, и ему остается лишь скорбеть об упущенных возможностях. Потому-то столь многие говорили мне, что о грехах не сожалели никогда, а о проявленной добродетели — часто! Жизнь слишком коротка, чтобы воспринимать ее серьезно. Так что давайте есть, пить и радоваться жизни, ибо завтра мы умрем.

По части развлечений Форли предоставлял столько возможностей, что они превращались чуть ли не в тяжелую работу. Иной раз мы охотились целый день и возвращались ночью, уставшие и сонные, но крайне довольные собой, потягиваясь, как великаны, только-только пробудившиеся от сна. Мы устраивали поездки на виллы, где нас встречала добрая женщина, и повторяли, пусть и в меньшем масштабе, «Декамерон» Боккаччо, или вели ученые разговоры на манер Лоренцо и его близких друзей в Кареджо[19]. Как и они, мы могли рассуждать о Платоне и получать удовольствие, пытаясь взглянуть на непристойности с философской точки зрения. Мы выбирали общую тему и писали сонеты, и я обратил внимание, что произведения наших дам всегда получались более пикантными, чем у мужчин. Иногда мы играли в пастухов и пастушек, но у меня не получалось играть роль игривого пастушка, и моя нимфа всегда жаловалась, что я плохо развлекал ее. Разыгрывали мы и пасторальные пьесы, устроившись в тени деревьев, чаще всего об Орфее. Мне всегда доставалась главная роль, обычно против моей воли, и я не мог с должной страстью скорбеть по Эвридике, потому что полагал неразумной и негалантной безмерную печаль по ушедшей любимой, если вокруг было так много женщин, готовых утешить тебя…

И в Форли нас ожидали фестивали и балы, которые шли непрерывной чередой, практически не оставляя времени для сна. Где-то выступали заезжие актеры, где-то устраивали попойку, где-то играли в карты. Я бывал всюду и везде находил радушный прием. Я умел петь и танцевать, играл на лютне, мог тут же сочинить сонет или оду, а за неделю написать трагедию в пяти актах в духе Сенеки или эпическую драму о Ринальдо[20] или Ланселоте. Женщины открывали мне объятья и отдавали все лучшее, что у них было, а я веселился, как пьяный монах, и ни о чем не тревожился…

Я оказывал знаки внимания всем дамам, и сплетники приписывали мне полдюжины любовниц, рассказывая желающим пикантные подробности моих романов. Я задавался вопросом, слышала ли Джулия эти сплетни и что о них думала? Изредка мы встречались, но я не считал нужным вступать с ней в беседу. В Форли хватало места для нас обоих. И если ты с кем-то не нашел общего языка, то нет смысла общаться с этим человеком.

Однажды, во второй половине дня, мы с Маттео поехали на виллу, расположенную в нескольких милях от Форли. Там устроили праздник по случаю крещения. Прекрасная вилла поддерживалась в идеальном порядке. Били фонтаны, тенистые дорожки располагали к прогулке, выкошенные лужайки радовали глаз, и я настроился насладиться еще одним днем. Среди гостей увидел Клаудию Пьячентини. Сделал вид, что сильно сержусь на нее: недавно она устраивала бал, на который я не получил приглашения. Она подошла ко мне и попросила прощения.

— Это все мой муж.

Как будто я сам не знал причины.

— Он заявил, что ноги вашей в его доме не будет. Вы же опять с ним повздорили!

— Ничего не могу с собой поделать, потому что он для меня — обладатель прекрасной Клаудии.

— Он говорит, что не остановится, пока не увидит вашу кровь.

Меня это не встревожило.

— Он говорил, что даст обет не стричь волосы и не бриться, пока не отомстит, но я умолила его не делать этого, иначе он стал бы еще более отвратительным, чем теперь. Провидение и так жестоко с ним обошлось.

Я представил себе свирепого Эрколе с длинной нечесаной бородой и торчащими во все стороны волосами.

— Он выглядел бы как живущий в лесу дикарь. Пожалуй, мне пришлось бы принести себя в жертву на благо общества. Я стал бы одним из мучеников, пожертвовавшим собой ради спасения человечества — святым Филиппом Брандолини.

Я предложил прогуляться по саду… мы шагали по прохладным дорожкам, обсаженным миртом, и лавром, и кипарисами. Воздух наполняло пение птиц, легкий ветерок приносил ароматы полевых цветов.

В конце концов мы добрались до небольшой поляны, окруженной высокими кустами. Посередине журчал фонтан, в тени каштана стояла мраморная скамья на ножках-грифонах, напротив — статуя Венеры, обрамленная зеленью кустов. От остальных гостей мы ушли довольно далеко и не слышали гула голосов. Тишину нарушало только журчание фонтана: даже птицы, зачарованные красотой этого райского уголка, перестали петь. Шум воды убаюкивал как колыбельная, воздух благоухал лилиями.

Мы сели. Тишина радовала, умиротворенность и красота ласкали душу, и ощущение счастья наполнило меня, проникая в самые дальние уголки души. Аромат лилий начал возбуждать, и счастье переросло в любовь ко всему миру. Я чувствовал, будто могу раскинуть руки и обнять его целиком. Аромат лилий пьянил меня, окутывая, сокрушая…

Я посмотрел на Клаудию. Подумал, что и она испытывает те же чувства. Журчание воды, тепло и разлитые в воздухе ароматы возбудили и ее. Сладострастная красота Клаудии влекла к себе: чувственные и влажные губы, пухлые и алые. Упругая шея, с такой белой кожей, что сквозь нее я видел вены. Платье, облегающее ее пышные формы, эти холмы плоти. В этот момент она казалась мне богиней сладострастия. И пока я смотрел на нее, мною овладело желание обладать ею. Я протянул руки, и она со страстным вскриком сдалась моим объятиям. Я притянул ее к себе, поцеловал ее прекрасный рот, чувственные и влажные губы, пухлые и алые…