Джордж Элиот - Мельница на Флоссе Страница 18

Ну, и веселенький обещал быть денек, раз сестрица Глегг в таком расположении духа! Миссис Талливер так же трудно было заподозрить в желании ссориться с миссис Глегг, как цаплю, которая в целях самозащиты вытянула вперед одну ногу, можно заподозрить в желании ссориться с мальчишкой, кидающим в нее камни. Но вопрос об обеде был вопрос наболевший, поднимавшийся не в первый раз, и миссис Талливер могла ответить то же, что и всегда:

— Мистер Талливер говорит, что у него для друзей всегда найдется хороший обед, покуда он в состоянии заплатить за него, и он волен распоряжаться в своем доме, сестрица.

— Как знаешь, Бесси; только я не моту оставить твоим детям достаточно, чтобы уберечь их от разорения. А получить хоть что-нибудь из денег мистера Глегга тебе и надеяться нечего; хорошо, коли я не отправлюсь на тот свет раньше его — в их семье все живут долго, — а ежели ему судьба умереть первым, так он обеспечит меня только пожизненно, а там все его деньги перейдут к его родне.

Шум экипажа, прервавший речь миссис Глегг, к великому облегчению миссис Талливер положил конец неприятному разговору, и она поспешила на крыльцо встретить сестрицу Пуллет, — судя по стуку колес, это не мог быть никто иной, ибо только сестрица Пуллет ездила в фаэтоне.

При мысли о фаэтоне миссис Глегг вскинула голову и с кислым видом поджала губы. У нее на этот счет было вполне определенное мнение.

Когда одноконный экипаж остановился у двери, миссис Талливер увидела, что сестрина Пуллет сидит вся в слезах и, судя по всему, испытывает потребность еще немного поплакать, ибо, не двигаясь с места, печально покачивает головой, глядя сквозь слезы в пространство, хотя ее муж и мистер Талливер стоят, готовые помочь ей сойти.

— Что с тобой, не случилось ли чего, сестрица? — забеспокоилась миссис Талливер.

Она не отличалась богатым воображением, но тут ей пришло в голову, что, может статься, опять разбили большое зеркало на туалетном столике в парадной спальне миссис Пуллет.

Ничего не ответив и все еще покачивая головой, миссис Пуллет медленно вышла из экипажа, кинув предварительно взгляд на мистера Пуллета, дабы убедиться, что он следит, как бы не пострадало ее нарядное шелковое платье. Мистер Пуллет был низенький человечек с носом пуговкой, маленькими моргающими глазками и тонкими губами; на нем был свежевыглаженный черный костюм и белый галстук, завязанный чрезвычайно туго, по-видимому в соответствии с принципами более высокими, чем личное удобство. Рядом со своей статной, красивой женой в платье с буфами, в широкой мантилье и большой, обильно украшенной лентами и перьями шляпке он выглядел как маленькое рыбачье суденышко рядом с бригом, распустившим все паруса.

Сколь трогательное зрелище и сколь поразительный пример того, как изощрила наши чувства цивилизация, являет собой охваченная горем дама, одетая по последней моде. Какой длинный ряд переходных ступеней от скорби готтентотки до скорби дамы в платье с пышными рукавами, с множеством браслетов на обеих руках, в завязанной изящными лентами шляпке — настоящем произведении архитектурного искусства! У просвещенного детища цивилизации непосредственность чувств, свойственная горю, находится под контролем рассудка и проявляется в таких неуловимых и разнообразных черточках, что это может представить интерес для аналитического ума. Если бы сокрушенная горем, почти ничего не видя из-за слез, дама, проходя в дверь, отклонилась от прямого курса, она могла бы сокрушить и свои рукава, — и таящаяся в глубине сознания мысль об этом создает то самое равновесие сил, которое помогает ей благополучно миновать дверной косяк. Чувствуя, что по щекам ее катятся слезы, она развязывает на шляпе ленты и томно отбрасывает их назад — трогательный жест, говорящий, что даже в момент глубочайшего уныния она не теряет надежды на будущее, когда слезы ее высохнут и ленты от шляпки вновь обретут былое очарование. Но вот рыдания ее понемногу стихают, и, откинув голову ровно настолько, чтобы не повредить шляпки, она осознает, что наступил тот ужасный миг, когда горе, притупившее радость жизни, начинает притупляться само; тогда она в задумчивости взглядывает на браслеты и приводит в порядок застежки с той прелестной намеренной непреднамеренностью, которая порадовала бы ее душу, если бы она была в более спокойном и здравом состоянии.

Миссис Пуллет с большим изяществом обмахнула оба косяка своими широчайшими рукавами (в ту пору женщина была в глазах строгих ценителей поистине смешной, если не достигала полутора ярдов в плечах) и, войдя в гостиную, где сидела миссис Глегг, снова приготовилась плакать.

— Поздно, поздно изволили пожаловать, сестрица. Что там еще стряслось? — довольно резко проговорила миссис Глегг, когда они поздоровались.

Миссис Пуллет села, осторожно приподняв сзади мантилью, и только тогда ответила: «Она покинула нас», бессознательно применив выразительную риторическую фигуру.

«Значит, на этот раз не зеркало», — подумала миссис Талливер.

— Умерла третьего дня, — продолжала миссис Пуллет. — И ноги у нее были с меня толщиной, — немного помолчав, добавила она с глубокой скорбью. — Счету нет, сколько раз ее кололи, чтоб выпустить воду, но воды было, говорят, хоть плавай в ней.

— Ну, Софи, тогда ее счастье, что она умерла, кто б она ни была, — отозвалась миссис Глегг с быстротой и категоричностью, свойственными ее от природы ясному и решительному уму, — хотя что до меня, понятия не имею, о ком ты толкуешь.

— Но я-то имею, — вздохнула миссис Пуллет, покачивая головой, — в приходе еще не бывало такой водянки. Мне-то известно, что это старая миссис Саттон из Твентиленда.

— Ну, она тебе не родня и, насколько я знаю, не так уж близко знакома, — заявила миссис Глегг, которая проливала столько слез, сколько положено, если что-нибудь приключалось с ее «родней», но никогда не плакала в других случаях.

— Уж так близко, что я видела ее ноги, когда они раздулись, как пузыри… Старая леди, а до последней минуты сама всем заправляла, и пускала в оборот свои деньги, и всегда хранила все ключи под подушкой… Да, не много теперь осталось в приходе таких, как она.

— А уж сколько лекарств она выпила! Говорят, в целый фургон не вместились бы, — вставил мистер Пуллет.

— Ах, — вздохнула миссис Пуллет, — она много лет страдала от другого недуга, прежде чем у нее началась водянка, а доктора не могли выяснить, что это такое. И она сказала мне, когда я навестила ее на рождество: «Миссис Пуллет, если у вас когда-нибудь будет водянка, вспомните обо мне». Так вот и сказала, — добавила миссис Пуллет, снова принимаясь горько плакать, — собственные ее слова. И ее хоронят в воскресенье, Пуллет приглашен на похороны.

— Софи! — воскликнула миссис Глегг, не в силах больше сдерживать естественное негодование. — Я удивляюсь тебе, Софи: волноваться и подрывать свое здоровье из-за чужих людей! Твой бедный отец никогда так не поступал, и тетушка Фрэнсис тоже, ни о ком из семьи не скажешь ничего подобного. Ты не могла бы волноваться сильнее, ежели б вдруг стало известно, что кузен Эббот скоропостижно скончался и не оставил завещания.

Миссис Пуллет замолчала, ей пришлось унять слезы, но она была скорей польщена, чем рассержена тем, что ее укоряют в излишней чувствительности. Не каждый мог позволить себе так убиваться по людям, которые не оставили вам ничего по завещанию, но миссис Пуллет вышла замуж за джентльмена-фермера[14] и располагала досугом и деньгами, чтобы во всем, что она делает, даже в скорби, доходить до самых вершин респектабельности.

— Но миссис Саттон-то завещание оставила, — вмешался мистер Пуллет со смутным ощущением, что слова его подтверждают законность слез его жены. — Приход у нас богатый, но, говорят, никто еще не оставлял столько денет, как миссис Саттон. И она не стала их делить… так только, сущие пустяки… и отказала все целиком племяннику мужа.

— Тогда что толку было иметь много денег, — проговорила миссис Глегг, — коли ей некому было их оставить, кроме как мужниной родне. Плохо дело, ежели только ради этого ты во всем себе отказываешь. Оно, конечно, приятно, чтобы после твоей смерти у тебя нашли больше денег, отданных под проценты, чем полагали, а все ж скверная это история, когда деньги уходят из семьи.

— Право, сестрица, — сказала миссис Пуллет, успокоившись настолько, что могла снять и аккуратно сложить вуаль, — он славный человек, тот, кому миссис Саттон оставила свои деньги: он страдает астмой и каждый вечер ложится спать в восемь часов. Оп сам рассказал мне об этом — да еще тат; откровенно, — когда был однажды в воскресенье в нашей церкви. Он носит под рубашкой заячью шкурку и немного заикается — настоящий джентльмен. Я сказала ему, что редкий месяц обхожусь без врача. И он ответил: «Миссис Пуллет, могу вам посочувствовать». Так и сказал, этими самыми словами. Ах! — вздохнула миссис Пуллет, покачивая головой при мысли, что мало кто мог похвастать таким богатым опытом по части белой микстуры и розовой микстуры, сильно действующих лекарств в маленьких бутылочках и слабо действующих лекарств в больших бутылях, облаток — шиллинг за дюжину — и пластырей по полтора шиллинга.