Джон Фанте - Дорога на Лос-Анжелес Страница 18

Через пятнадцать минут раздавался рев следующего. Нам полагалось оставаться на местах. Но к черту приказы. Я отскакивал от лотка и несся к двери. Взлетал большой красный самолет. Я видел его весь, каждый дюйм его, и глаза мои уже пировали, предвкушая трагедию. Где-то снаружи таится смерть. И в любой момент нанесет удар. Гидроплан пересек бухту, взмыл в воздух и направился к маяку в Сан-Педро. Все меньше и меньше. И этот удрал. Я погрозил ему кулаком.

– Ты еще получишь! – заорал я ему вслед.

Парни у лотка в изумлении таращились на меня. Я чувствовал себя придурком. Я отошел от двери и вернулся на место. Их глаза обвиняли меня, будто я сбегал к дверям и убил там прекрасную птицу.

Неожиданно я взглянул на них по-другому. Какие недоумки. Так впахивают. И жен кормить надо, и выводок чумазых детишек, а тут и счет за электричество подоспел, и счет из бакалейной лавки – они так далеко от меня отстоят, такие отдельные, грязные робы на голое тело, с дурацкими мексиканскими рожами, на которых черти горох молотили, а глупость из них так и прет, смотрят, как я иду на место, думают, я свихнулся, аж дрожь берет. Они – плевки чего-то липкого и медленного, комковатого и набухшего, чем-то похожего на гуммиарабик, клейкого и приставучего, беспомощного и безнадежного, с печальными, кнутом иссеченными взглядами зверей полевых. Думают, что я свихнулся, потому что я не похож на старого, иссеченного кнутом зверя полевого. Так пускай считают меня сумасшедшим! Разумеется, я ненормален! Ах вы, глиномесы, олухи, дуралеи! Да мне плевать, что вы думаете. Мне стало противно оттого, что приходится стоять к ним так близко. Мне хотелось избить их, одного за другим, колошматить, пока все не превратятся в месиво ран и кровищи. Мне хотелось им завопить: что уставились на меня своими унылыми, меланхоличными, просящими кнута буркалами? – поскольку в сердце у меня от них переворачивалась какая-то черная плита, могила открывалась, дыра, болячка, и внутрь вползали мучительной чередой их покойники, а за ними – еще покойники, и еще, и все несли сквозь мое сердце горькие страдания своей жизни.

Машина лязгала и громыхала. Я встал на свое место рядом с Эузибио и принялся за работу – одно и то же, направляй банки в машину и смирись с тем, что ты не ясновидец, что трагедии разыгрываются только но ночам, как последние трусы. Парни увидели, как я вернулся к работе, и тоже зашевелились, махнув на меня рукой – маньяк, что с него взять. Никто ничего не сказал. Текли минуты. Прошел час. Эузибио пихнул меня в бок.

– А ты почему так бегал?

– Летчик. Мой старый друг. Полковник Бакингэм. Я ему махал.

Эузибио покачал головой.

– Чепуха, Артуро. Мастак ты врать.

Четырнадцать

Со своего места у конвейера я еще видел Калифорнийский Яхт-клуб. Он стоял на фоне первых зеленых складок холмов Палос-Вердес. Словно пейзаж Италии, которую я знал по книгам. Яркие вымпелы трепетали на мачтах. Дальше виднелись белые барашки больших волн, что разбивались о зубья мола. На палубах лежали мужчины и женщины в небрежных белых костюмах. Сказочный народ: люди из мира кино и финансовых кругов Лос-Анджелеса. Мошна туга, а эти яхты – их игрушки. Если им хочется, могут бросить работу в городе и приехать в гавань, позабавлять-ся с ними, а заодно и теток своих прихватить.

Да еще каких теток! У меня дух захватывало только от того, как они катили мимо меня в больших авто, с таким достоинством, такие красивые, так запанибрата со всем этим богатством, так элегантно держа сигареты в кончиках пальцев, зубы такие отполированные и сияющие, в таких неотразимых платьях, облегающих с таким совершенством, скрывая любой недостаток тела и превращая их в образцы привлекательности. В полдень, когда большие машины с ревом проносились по шоссе мимо консервной фабрики, а мы вываливались из цехов пообедать, я разглядывал их, будто взломщик – алмазы. Однако они казались такими далекими, что я их ненавидел, а от ненависти этой они становились ближе. Настанет день, и они будут моими. Я овладею ими – а также машинами, что их возят. Лишь грянет революция, как они станут подданными Комиссара Бандини, вот тут, прямо в Советском Районе Сан-Педро.

Но особенно я помню одну женщину на яхте, в двухстах ярдах от меня. С такого расстояния лица ее было не разглядеть. Я различал только движения тела, когда она гуляла по палубе, словно королева пиратов в ослепительно белом купальнике. Она расхаживала взад-вперед по палубе яхты, что ленивой кошкой изогнулась в голубой воде. Всего лишь одно воспоминание, одно впечатление, которое можно получить, только стоя у лотка и выглядывая в дверь. Одно воспоминание, но я влюбился в нее – первая настоящая женщина, которую я когда-либо любил. Она время от времени останавливалась у поручней и смотрела в воду. Потом поворачивалась и ходила снова, и роскошные бедра ее двигались вверх и вниз. Однажды она повернулась и бросила взгляд на раскорячившуюся консервную фабрику на берегу. И смотрела так несколько минут. Меня она видеть не могла, однако смотрела прямо на меня. Вот в то самое мгновение я и влюбился. Любовь с первого взгляда – хотя виной тому оказаться мог и ее белый купальник. Я рассматривал ситуацию со всех сторон и в конце концов прижал, что это любовь, и никак не иначе. Посмотрев на меня, она отвернулась и вновь зашагала по палубе. Я влюблен, сказал я себе. Так вот она какая, любовь! Весь день я думал о ней. На следующий день яхты уже не было. Потом я часто о ней вспоминал, и, хотя никогда не придавал этому особого значения, я был уверен, что влюблен. Через некоторое время думать о ней и перестал, она превратилась в воспоминание, в простую мысль, что приходит в голову, если коротаешь время у лотка с банками. И все же я ее любил; она так меня и не увидела, а я так и не разглядел ее лица, но это все равно была любовь. Себя я, правда, тоже не смог убедить, что любил ее, но решил, что тут я в кои-то веки оказался не прав и любил ее на самом деле по-настоящему.

Как-то раз в этикеточный цех зашла красивая светловолосая девушка. С нею был мужчина с элегантными усиками и в гетрах. Потом я выяснил, что его звали Хьюго. Он был хозяином этой консервной фабрики, а также тех, что на острове Терминал и в Монтерее. Кем ему приходилась девушка, не знал никто. Она цеплялась за его руку, от вони ее мутило. Я сразу понял, что ей здесь не нравится. На вид – не больше двадцати. На ней было зеленое пальто. Спина идеально изгибалась, как бочарная клепка, а на ногах – белые туфли на высоком каблуке. Хьюго изучал нас холодно, оценивающе. Девушка прошептала что-то ему на ухо. Он улыбнулся и потрепал ее по руке. И они вышли. В дверях она обернулась и еще раз посмотрела на всех нас. Я склонил голову, чтобы такая красавица не заметила меня среди всех этих мексиканцев и филиппинцев.

Рядом у лотка стоял Эузибио.

Он пихнул меня в бок и спросил:

– Нравится, Артуро?

– Не дури, – ответил я. – Это же шлюха, просто вылитая капиталистическая шлюха. Ее дни будут сочтены. Как только грянет революция.

Но я так и не смог забыть этой девушки в ее зеленом пальто и белых туфлях. Я был уверен, что настанет день и я ее где-нибудь встречу. Возможно, сам я уже стану богатым и знаменитым. И даже тогда не буду знать ее имени, но найму детективов следить за Хьюго, пока те не разыщут квартиру, где он будет держать ее взаперти – пленницу своего дурацкого богатства. Детективы придут ко мне с адресом. Я приеду туда и вручу свою визитную карточку.

– Вы, разумеется, не помните меня, – улыбнусь я.

– Да нет. Боюсь, что нет.

Ах. И вот тут-то я расскажу ей о том визите, что нанесла она в рыболовную компанию «Сойо» в незапамятные времена. Расскажу, как я, нищий белый паренек в стае невежественных мексиканцев и филиппинцев, был так ошеломлен ее красотой, что не осмелился даже лица ей показать. А потом рассмеюсь:

– Но теперь вы, конечно же, знаете, кто я такой.

Я подведу ее к книжной полке, где среди нескольких незаменимых книг, вроде Библии и словарей, будут виднеться и мои собственные, и вытяну «Колосса Судьбы» – ту самую книгу, за которую мне вручили Нобелевскую премию.

– Хотите, подпишу вам?

И тогда, ахнув, она поймет.

– Так вы – Бандини, знаменитый Артуро Бандини! Х-ха. И я опять рассмеюсь:

– Он самый!

Что за день это будет! Какой триумф!

Пятнадцать

Прошел месяц – четыре получки. Пятнадцать долларов в неделю.

Я так и не привык к Коротышке Нэйлору. А Коротышка Нэйлор, если уж на то пошло, так и не привык ко мне. Я с ним не мог разговаривать, но и он со мной не мог. Он не из тех, кто любезничает: здрасьте, мол, ну как поживаете? Кивнет, и все. Обсуждать положение рыбоконсервной промышленности или мировой политики тоже не станет. Слишком холоден. Он держал меня на расстоянии. Не давал мне забыть, что я – просто рабочая сила. Я уже и так это знал, вовсе не нужно тыкать меня носом.

Близилось окончание скумбриевого сезона. Наступил день, когда мы закончили маркировку двухтонной партии. Появился Коротышка Нэйлор с карандашом и какой-то разнарядкой. Всю скумбрию уложили в коробки, коробки надписали и подготовили к отправке. В доках уже стоял сухогруз, готовый доставить рыбу в Германию – на оптовый рынок в Берлин.