Андре Моруа - Молчаливый полковник Брэмбл Страница 18

XIV

Г-жа Лемэр преподнесла в дар офицерской столовой бутылку старого коньяка, и поэтому сегодня вечером доктор, что называется, в ударе. Недаром он принадлежит к породе ирландских крестьян, которые так любят совершенно неожиданные изречения.

— Именно средним векам, — сказал он, — мы обязаны двумя худшими изобретениями человечества: романтической любовью и порохом.

И еще:

— Единственная причина этой войны заключается в том, что немцы лишены чувства юмора.

Но особенно интересно послушать, как он с абсолютно научной строгостью доказывает свою излюбленную теорему:

— Две противоположные по смыслу телеграммы, отправленные начальниками в одном чине, взаимно аннулируются.

Прогулка верхом с полковником и Паркером. До чего же нежен и изыскан этот свет Севера!

Полковник возмущен, узнав, что я никогда не участвовал в псовой охоте.

— А следовало бы, месье, это самый прекрасный из всех видов спорта. Вы берете препятствия высотой с вашу лошадь. К своим восемнадцати годам я успел дважды сломать себе шею. Это очень возбуждает.

— Да, — сказал Паркер, — однажды, когда я несся галопом через лес, какая-то ветка воткнулась мне в правый глаз. Просто чудо, что я не погиб. В другой раз…

Он объясняет, как его конь упал на него и сломал ему два ребра. И оба моих спутника, уверенные, что убедили меня, восклицают в один голос:

— Так что, месье, после войны обязательно займитесь псовой охотой!..

Сегодня утром не знаю почему через Ондезееле проследовали французские воинские части. Вместе со всей деревней я наслаждался этим зрелищем. Нам, конечно, по душе пронзительные звуки шотландской волынки, но никакая музыка в мире не сравнится с «Сиди-Брагим» и «Самбра и Маас»[63].

Я также был счастлив возможностью показать Паркеру, который из всей нашей армии видел лишь несколько солдат-ветеранов, охранявших железную дорогу, каковы наши пешие егеря. Они ему явно понравились.

— Не хуже наших хайлендеров, — сказал он.

Затем описал порядки, некогда царившие в полку «Леннокс», когда он, еще будучи лейтенантом, служил в Египте.

— Вы только вдумайтесь: целых шесть месяцев подряд я не имел права проронить в офицерской столовой ни единого слова! Великолепная традиция! Так нас приучали к покорности, приличествующей нашему положению, и уважению к начальству. Если же какой-нибудь самонадеянный офицер нарушал этот режим, то довольно скоро обнаруживал у себя в комнате все свое снаряжение и имущество упакованным для отправки в Англию. А в случае непонимания даже такого намека нарушителя предавали суду младших офицеров. Там ему втолковывали кое-какие полезные истины относительно его характера… Все это, согласен, довольно жестоко. Но зато каким истинно корпоративным духом проникались мы благодаря этим суровым нравам!.. Мы уже никогда не увидим полк, сравнимый с нашими «ленноксами» 1914 года… Правда, нынешний кадровый офицер тоже знает, каково служить в действующей армии. Хотя на войне в конце концов достаточно быть здоровым и не рассуждать больше, чем рыба. Судить о солдате следует только в мирное время.

— Вы мне напоминаете, — сказал доктор, — того самого гвардии старшего сержанта, который часто повторял: «Ах, как хочется, чтобы эта война окончилась поскорее! Тогда можно будет снова проводить настоящие маневры!»

В этот вечер, покуда свирепствует граммофон, я пытаюсь переложить на французский одно замечательное стихотворение Киплинга:

О, если в силах ты увидеть крах всей жизни,Но, слова не сказав, все сызнова начать,Сто прежних выигрышей сразу, в миг капризный,Вчистую проиграв, не дрогнуть и смолчать,Любить, но быть сильней любовного безумства,Суровым, твердым быть, но нежность сохранить,При виде злых врагов не ведать злого чувства,Но все ж в неравный бой вступить — и победить;

И если, услыхав, как слов твоих правдивыхСмысл извратил подлец, чтоб злость глупцов разжечь,Сумеешь ты в ответ на крик безумцев лживыхНи разу не солгать и честь свою сберечь,И если сможешь ты друзей любить по-братски,Но никому во власть жизнь не отдать свою,Всегда достойным быть — и пред толпой бунтарской,И в час, когда даешь советы королю;

И если на пути сомнений, дум, исканийТы сможешь скептиком не стать, не разрушать,Мечтая, никогда не быть рабом мечтаний,А мысля, мыслям целиком себя отдать;И если можешь ты быть жестким — не жестоким,Быть храбрым, но уметь смирять свой дерзкий нрав,Быть добрым и простым, быть мудрым, точным, строгим,Сухим педантом, нудным ментором не став;

И если можешь ты Триумф и Пораженье,Их лживость осознав, с бесстрастьем равным ждать,А в грозный час хранить отвагу и презренье,Когда все голову готовы потерять,Тогда все короли с их блеском, славой, властьюДолжны, склонясь, признать, что ты — их властелин,А что ценней всего: побед, богатства, счастья,Отныне и навек ты — Человек, мой сын!

Я показываю Паркеру английский текст, который так точно определяет характер самого Паркера, и мы заводим разговор о его любимых книгах. Я имею неосторожность упомянуть Диккенса.

— Диккенса презираю, — говорит Паркер. — Никогда не мог понять, что же действительно интересного находит в нем читатель. Это истории о служащих, о людях богемы. А я и знать не желаю, как они существуют. Во всех произведениях Диккенса нет ни одного подлинного джентльмена. Но уж если вы хотите познакомиться с шедевром английского романа, то прочитайте книгу про Джоррокса[64].

Маленький английский телефонист пришел починить наш аппарат и сказал мне:

— Телефоны, месье, это как женщины… По сути дела, никто в них ничего не смыслит. В один прекрасный день вдруг все отключилось — не работает… Начинаешь искать, в чем дело, ничего не находишь… А потом как следует встряхнешь эту штуку, ругнешься и глядишь — все опять пошло на лад.

Мне приятно наблюдать, как у Паркера постепенно растет уважение к французской армии.

— Странное дело, — говорит он мне, — всегда вы захватываете больше пленных, чем мы, а ваши потери меньше наших. Почему так?

Я скромно молчу.

— А потому, — поясняет доктор, — что французы принимают эту войну всерьез, а мы упорно видим в ней лишь некую игру… Скажите, Орель, вы слышали историю про Питера Пена, про маленького мальчика, который никак не мог вырасти ни на дюйм?.. Английский народ — тот же Питер Пен. Нет среди нас больших людей… Это очаровательно, но иногда опасно.

Какой-то ирландский полковник сказал за обедом:

— Я очень встревожен. Во время моего последнего отпуска я нанял дом для моей семьи… Теперь жена мне пишет, что этот дом с привидениями… Казалось бы, хозяева обязаны предупреждать о таких делах.

— Может, они этого сами не знали, — заметил всегда и во всем снисходительный полковник Брэмбл.

— Отлично знали!.. Когда жена пожаловалась им, они сильно сконфузились и в конце концов признались… Оказывается, вот уже сто пятьдесят лет как одна из их прапрабабушек прогуливается между гостиной и своей бывшей спальней… По их словам, она совершенно безобидна, и они думают, будто это извиняет их… Может быть, так оно и есть, охотно верю, но моя жена все равно волнуется… Как вы считаете, я вправе расторгнуть контракт на аренду дома?

Я рискнул вслух усомниться в достоверности этой истории, но все, кто был в столовой, тут же набросились на меня, ибо существование привидений в Ирландии — научно доказанный факт.

— Но отчего же призраки облюбовали именно ирландские замки, а не другие?

— А потому, — объяснил ирландский полковник, — что наша раса особенно чувствительна и мы легче вступаем с ними в контакт.

После чего он буквально раздавил меня техническими подробностями о беспроволочном телеграфе.

Сегодня утром полковник, узнав, что в Ипр пойдет санитарный автомобиль, взял меня туда с собой. Около эвакуационного госпиталя мы оказались зажатыми среди, я сказал бы, трагического скопления повозок, попавших под сильный артиллерийский обстрел.

Рядом с нами агонизировала лошадь — осколок снаряда перебил ей сонную артерию. Оглобли удерживали животное в стоячем положении. Ездовые ругались на чем свет стоит. Нам оставалось лишь одно: терпеливо ждать в нашей машине, вздрагивающей при каждом разрыве.