Оскар Лутс - Будни Страница 18

– Ну, этой болтовне верить – дураков нет. Тут дело совсем другим пахнет… Не хочу говорить, чем. – И тихо, чтобы Леэну и прислуга не услышали, батрак добавляет: – Доиграешься ты, Лийза, терпение мое скоро лопнет. Вспомни, что ты говорила мне в прошлую субботу?

– Господи, но не могу же я, в самом деле, гостей за дверь выгнать!

– Имей в виду, Лийза, чтобы к завтрему тут и духу их не было, не то…

Батрак больно стискивает запястье хозяйки и угрожающе кивает головой… – Имей в виду! То же самое и этот Киппель, или как его там! И ты мне дым в глаза не пускай, будто он тебе родня.

– Поговорим после, – произносит хозяйка и идет к гостям. Юрии поворачивается лицом к стене, натягивает воротник пиджака на уши, делает вид, будто заснул. Но в его сердце кипит ненависть и злость, как к чужакам, так и к хозяйке – на нее он преданно батрачил со времени смерти ее мужа, вдвоем с нею, шагая бок о бок, ходил взглянуть на хлеба в поле, с нею совсем еще недавно ехал с ярмарки – они сидели так плотно привалившись друг к другу, что было тепло и приятно.

В задней комнате тем временем Либле уже успел извлечь из корзины питье и закуску, Киппель же смотрит на эти припасы с явным презрением. В конце концов, предприниматель вынимает изо рта сигару и молча мотает головой.

– Что с вами стряслось? – спрашивает звонарь с любопытством. – Чего это вы, господин Киппель, головой мотаете? Припасы-то стоящие, верно ведь?

– Не могу сказать, чтобы набор был сделан с должным вкусом. К примеру, бутылка «Сараджева» с тремя звездочками, всеконечно, была бы тут к месту.

– Мне все одно, что ни пить, – замечает Ух-Петух. – Я взял что подороже.

– Да-а, – предприниматель усмехается с видом превосходства, – есть, правда, поговорка – «дорого да мило», но это отнюдь не всегда соответствует истине.

– Глядите-ко, а я и не знал.

– Оно и видно, что не знали.

Однако Либле, – разумеется, опять старый и глупый и так далее, – столько-то все же знает: все, что ни есть – дар божий, и друг его вроде как не нарочно привез не совсем то, что надобно. Оно вроде как городским господам виднее, где какие сорта и категории, но, поди ж, ухвати, ежели ты человек простой и дружбы с тонкими господами не водил. Ему, Либле, самому тоже вроде как все одно, что ни употребить, лишь бы оно поднимало настроение да радовало. Потому как он, – все еще такой же старый и такой же умный, – вроде бы где-то слышал, будто хорошее настроение на 90% от христовой веры.

– Позвольте, господин льноторговец, вы не могли бы сказать, у кого вы учились? – внезапно спрашивает Киппель весьма деловым тоном. – Я знаю всех старых дельцов и во всех сферах.

– Я ни у кого не учился, – отвечает Ух-Петух. – До всего, что знаю, дошел сам. Прежде я торговал лошадьми, а нынче хочу по части шерсти и льна попробовать. Может, дело пойдет – паунвереские мужики выращивают добрый лен.

Разумеется, в ответ на это Киппель подробно распространяется о своей блестящей торговой деятельности, на все лады расхваливая Носова и браня его беспутных сыновей. Этот застрявший во вчерашнем дне человек и в самом деле непоколебимо уверен, что золотое время, когда люди вообще и дельцы в особенности были хорошими, может быть лишь в прошлом. Почитая только старое, он напрочь отрицает способности более молодых людей, видя в них лишь яйцо, которое вознамерилось стать умнее курицы. Одностороннее существование этого человека замерло на мертвой точке, он, как впрочем и многие другие помимо него, видит лишь недостатки настоящего времени. Он лишен юмора, как и каждый добропорядочный городской обыватель, хватает за горло там, где надо бы похлопать по плечу или, когда это действительно требуется, дать совет; если же он бессознательно и вызывает порою улыбку окружающих, то не только своим безнадежно серьезным видом, но и такой же душой. Подобных ему еще и теперь можно увидеть на собраниях пожарников, в банках, среди старых домовладельцев и – во множестве – где-нибудь в клубе онемеченных эстонцев. Даже Ух-Петух-Который-Моложе обладает более гибкой душой, о старом же звонаре «Ристьяне» даже и говорить не приходится.

Хозяйка хутора Пуртсли приглашает, наконец, гостей к столу и просит простить, что у них самих сегодня угостить нечем, время послеобеденное, и она все же не решается предложить гостям остывший суп. Но если у господ есть время, она охотно что-нибудь приготовит.

Нет, нет, нет! наперебой восклицают гости, только пусть и все прочие домочадцы тоже отведают того малого и простого, что они, Либле и Ух-Петух, прихватили с собою. И пусть поверят: они явились не получать, – им просто-напросто вздумалось прокатиться версту-другую с ветерком. Отведав же две-три стопки, звонарь проявляет настоятельный интерес, неужели и впрямь господин Киппель находится тут все еще с того самого времени, как он, Либле, встретил его на дороге от станции?

Да, с того самого. Хозяйка хутора Пуртсли – его ближайшая родственница, он намерен некоторое время отдохнуть тут, поправить свое здоровье.

С души звонаря – словно камень сваливается. Если они близкие родственники, дело в порядке. Дело с Ух-Петухом более чем в порядке; тогда он, Кристьян, положит в карман сто рублей, купит себе и семье новую одежду и обувь, отдаст кое-какие долги и отпразднует пасху по-людски. Звонарь впадает в благодушное настроение и, подмигивая своим единственным глазом, рассказывает всякие паунвереские байки, затем понемногу, окольными путями поворачивает разговор в нужную сторону. Расхваливает достаток Ух-Петуха, его мужественность, торговую сметку, добросердечие. Во всяком случае, тут речь идет не о каком-нибудь молодом ветрогоне, который сегодня говорит «да», а завтра «нет». Какое там, этого бояться нет причин.

Чем пространнее разглагольствует Либле, тем румянее становится и без того румяная хозяйка хутора Пуртсли. Теперь уже не остается сомнения, какого именно льна домогаются торговцы из Паунвере. Нет сомнения также, что там, за дверью, ведущей в переднюю комнату, прислушиваются два настороженных уха, если не четыре, если не все шесть, – ведь кровать Юри тоже стоит неподалеку от дверей; Либле же – словно проповедь читает.

Предприниматель Киппель намешивает себе какой-то неполноценный грог, попивает его с прохладцей, но слушает жадно. Наконец тщательно обсасывает свои усы досуха, проводит по ним ладонью и спрашивает с едкой усмешкой:

– Хорошо, но позвольте спросить вас, господин Либле, куда это вы выруливаете? Сдается мне, тут пахнет вовсе не покупкой льна, а чем-то другим. Когда покойный Носов что-нибудь закупал, он заводил речь именно о товаре, а не о собственной персоне. У вас же, как я понимаю, все наоборот.

– Какое там, господин Киппель, неужто же вы, ну… куда там… Ежели вы не осудите, так я еще чуток поговорю.

Либле – большой болтун, что верно, то верно, но тут уж ничего не поделаешь, таким его Бог создал. Толковый человек, разумеется, в двух словах высказал бы все, на что у звонаря половина дня уходит, но, видите ли – на все воля господня.

Либле закуривает новую папиросу, собирается с силами, чтобы продолжить свою речь, но в этот момент дверь, ведущую в переднюю комнату, бесцеремонно распахивают, и на пороге появляется трагическая фигура Юри. Батрак так бледен, что бледнее не бывают, глаза его глубоко запали, борода всклокочена. Сильные плечи дергаются, словно их сводит судорогой.

– А, Юри! – приветливо восклицает Либле. – Иди к нам, Юри, мы про тебя вроде, как позабыли. Иди, опрокинь стопку!

Юри несколько мгновений молча смотрит на Либле, затем сжимает руки в кулаки и хрипло выкрикивает одно единственное слово: «Вон!»

XII

Лутс живет на хуторе Рая, словно крыса в хлебном закроме, и уже начинает верить собственным ушам: да, есть еще на свете такой дом, который не гудит и не грохочет, как барабан, дом, где добрые друзья и верные соседи не предаются дни и ночи веселью, не стоят на голове, и не визжит под звуки рояля знаменитая певица, родившаяся в 1859 году, как и большая часть эстонских писателей старшего поколения. Нельзя не поверить, поскольку как наверху, так и внизу нет никого, кто какой-нибудь сладкозвучной патриотической песней вынудил бы его бежать из дому. Лутс работает. Пишет вторую книгу повести «Весна» и время от времени читает какую-нибудь новоиспеченную страничку Алийде, младшей хозяйской дочери, тогда как старшей – Тээле – он словно бы немного чуждается, при ее появлении отводит глаза и прячет исписанные листки.

Вот и в это знаменательное воскресенье, когда происходит описанное выше сватовство, Лутс сидит в «своей» комнате, курит, посмеивается про себя и снова пишет строчку-другую. Дойдя до того места, где Тээле по отношению к Арно Тали выкидывает первые фокусы, писатель мотает головой, погружается в раздумье. Поди знай, стоит ли об этом? Тээле, правда, сказала, чтобы он не изображал ее больше таким голубочком, как в первой части, но… поди знай. Во-первых, он тут гость и должен уважительно относиться к хозяевам дома, во-вторых, в действительности все могло происходить не совсем так, как он себе представляет.