Михаил Козаков - Мещанин Адамейко Страница 18

— Я все понимаю, — дружелюбно и с особой серьезностью ответил Адамейко. — Прошу помнить: в интересе моем к вашей личности корысти у меня — никакой!

— Ладно! ладно!… — дружески кивнул головой Сухов. — А все же занятный ты для меня человек выискался, и беседы твои, хоть и неспокойные, мне интересны…

— И это знаю. Если б не знал, даром времени не занимал бы! — исподлобья посмотрел на него и, посапывая носом, сказал Ардальон Порфирьевич.

Через четверть часа и хозяева и гость сидели за столом, причем Сухов принес для себя из кухни высокий и широкий обрубок дерева, который он поставил неподалеку от Адамейко; Галочка разместилась на сундучке.

Ольга Самсоновна достала откуда-то сахар, приготовила чай, которым и угощала теперь, в свою очередь, Ардальона Порфирьевича.

Он пил медленно, к рогалькам и сдобному хлебу почти не притрагиваясь, и ни разу не выказал своего внимания к тому, с какой — едва скрываемой — жадностью и Суховы и девочка уплетали их. И пока сидели за чаем, разговор был короток, отрывист и малозначащ, чему Ардальон Порфирьевич был даже очень рад, так как не знал теперь, о чем следует заговорить с Ольгой Самсоновной: только к ней одной вернулась вновь его мысль…

Но с такой же радостью он чувствовал теперь свое собственное спокойствие, которое — неожиданно для самого Адамейко — пришло к нему в течение этого получаса.

Оно было тем более неожиданно, что, направляясь к Сухову, Ардальон Порфирьевич испытывал, как мы уже сказали, весьма заметное чувство волнения, связанное с предстоящей встречей с Ольгой Самсоновной. Красота ее и сейчас волновала Ардальона Порфирьевича, но она не обезоруживала его теперь, как это случилось с ним утром.

Наоборот, он вдруг стал уверенней в себе, жесты его стали медлительней и плавней, когда к чему-нибудь притрагивался, так же, как и слова, на некоторое время потерявшие свою обычную тягучую вертлявость.

Внутреннее возбуждение никак не противоречило теперь его внешнему спокойствию, потому что последнее чувство внушалось не столько обстоятельствами этой встречи с Ольгой Самсоновной, сколько той победой, которую одержал над самим собой Ардальон Порфирьевич: чувство растерянности и даже некоторой робости, испытанное им на улице, уступило место уверенности и настороженности. Внутренняя же взволнованность, объясняемая известными уже нам причинами, еще более требовала от Ардальона Порфирьевича внешнего спокойствия, которому он радовался теперь и хотел сохранить во время своего разговора с Суховыми.

Однако было бы неверным сказать, что сдержанность и уверенность Ардальона Порфирьевича явились результатом для очередного самоборства, — была еще одна причина, значительно повлиявшая на состояние духа Адамейко: он вдруг увидел теперь Ольгу Самсоновну такой, какой не рассчитывал увидеть еще час тому назад, хотя тогда же сделал все, что могло бы хоть на время вызвать к нему расположение изголодавшегося Сухова и его жены.

Красота ее лица и тела волновала Ардальона Порфирьевича, но едва скрываемая жадность, с которой Ольга Самсоновна ела, — как и муж и дочь, — вкусно пахнущие рогальки, ела так поспешно, что даже забывала отвечать на вопросы Галки или гостя, — это открытое и почти животное проявление голода вдруг стало приятно Ардальону Порфирьевичу, и он невольно вспомнил радость и подобострастное послушание капризного шпица, которого час тому назад кормил у подъезда…

Может быть, так же, как и от шпица, он втайне ждал такого же или схожего чувства к себе со стороны обоих Суховых, — он сам в этом сейчас не разбирался; но неожиданная, хотя бы краткая, зависимость от него Ольги Самсоновны усилила теперь в нем чувство уверенности, — и он без внутренней робости, спокойно уже наблюдал за женщиной.

Он настолько верил в свое внешнее спокойствие, что не побоялся несколько раз в течение этого времени подумать о том, что взволновало его при первой встрече: как и тогда, Ардальон Порфирьевич наполнял теперь свое воображение ясно рисовавшимися ему эротическими сценами, в которых Ольга Самсоновна становилась податливой и услаждающей жертвой его собственных возбужденных желаний.

Минутами он переставал видеть ее всю, — как это было днем и в отношении жены, Елизаветы Григорьевны, — но каждый мускул Ольги Самсоновны, каждая часть ее лица и тела казались уже трепетными, влекущими, горячими, порой доводившими сознание Адамейко до исступленности и изнеможения, но все это он сумел скрыть, — как кошка когти свои в подушечки — под личиной бесстрастия и настороженности.

Но при всем том он чувствовал, что сдержанность эта не сможет быть долгой, потому что доступность Ольги Самсоновны, дразнившая его воображение, стала для него тем, что сам он называл «близкой фантазией»: отказаться от впечатления своего к жене Сухова Ардальон Порфирьевич уже не мог. Как, впрочем, не мог он уже отказаться и от той непонятной и назойливой мысли, которая еще больше вгнездилась в нем после, случайной встречи с безработным Федором Суховым.

Что это так, лучше всего покажут частично описанные нами события 9 сентября, к которым мы еще вернемся.

ГЛАВА X

— Спасибо, Ардальон Порфирьевич! — сказал Сухов, проглатывая последний кусок рогальки.

Мещанин Адамейко

— Благодарю и я с дочкой за угощение… — улыбнулась вслед за ним раскрасневшаяся Ольга Самсоновна.

— Ни к чему! — спокойно качнул головой Адамейко. -Сказал я уже, что ничего, кроме дружеского чувства к семье вашей, не имею, а если за каждый пустяк благодарить будете, — значит, в дружбу мою не верите, и в этом самом пунктике и может приключиться несправедливость. Поверьте, -даже обидно мне…

— Ишь ведь, и сам в каждом закоулке нащупать хочет справедливость! — дружелюбно рассмеялся Сухов. — То проклял ее анафемой, то сам около ней обогреться хочет… Ловец! Не крепкий ты человек, Ардальон Порфирьевич. Но интересный он, — ей-богу, Ольгушка! — связал он быстрым поворотом головы взгляды жены и Адамейко. — А ведь с чего у нас сегодня разговор-то начался?… Вот, завертелось все вокруг одного слова, будто птицы какие… воронье будто около падали…

— Вот именно — падали! — повторил иронически Ардальон Порфирьевич и тоже усмехнулся.

— Стой, дорогой друг! Я все по порядку…

— Тише только, Федор: Павлика не растревожить бы…

— С Павлика-то и началось, жена…

И Сухов неторопливо и почти вполголоса передал ей беседу свою с Ардальоном Порфирьевичем.

— Не так разве? — спрашивал он часто у своего гостя.

— Так… так Приятно даже, что так запомнили мысль мою в полном порядке. Какой же я после этого «путаный»?! — удовлетворенно прищуривал болотные глаза свои Ардальон Порфирьевич.

— Да и я… я сам путаный, оттого и встретились! — как-то особенно быстро и загадочно бросил в середину своего рассказа хозяин.

«И не уйти уже!» — также неожиданно подумал Адамейко, но вслух ничего не сказал.

— И убийство оправдываете? — тихо спросила Ольга Самсоновна, когда муж закончил свой рассказ.

Она протянула руку к электрической лампочке и зажгла ее, — вечерняя темнота, быстро надвигавшаяся в комнату, была отброшена за окно.

Голубые, широко открытые глаза, чуть мигая ресницами, смотрели пристально на Адамейко.

— Ну-кась… повтори ей еще раз, друг-приятель! — услышал он возле себя знакомый уже, густой и чуть рокочущий басок.

— Что сказал, от того не отрекаюсь, — так же тихо ответил Ардальон Порфирьевич.

— Вот и не верь ему!

— Нет, ты погоди, Федор…

— Все подтвердил он, девчушка!… Словно и на самом деле убил… А ты еще про меня давеча что говорила?! — внезапно вырвались из рокочущей пены слов горячие, обжигающие брызги, но Сухов тотчас же умолк.

Он искоса и виновато смотрел теперь на жену. Адамейко заметил это. «Вот этого и боится!» — внезапно пронеслось в уме.

— Убийство — что? — продолжал уже с некоторым азартом Ардальон Порфирьевич. — Обыкновенное дело и, так сказать, объяснимое событие по всем известной азбучке: социальное явление, заметьте, — вот что! Вот жизнь, вот ее тень, — а вот, как говорится, кусочек этой тени — и есть умерщвление человека!… Убийство иначе… Так? А коли так, Ольга Самсоновна, — я и говорю, значит…

— Ну, ну?…

— Нет, простите, — я еще не сразу дойду до цели, так сказать. Я все по порядку, друзья… Я ведь все понимаю, заметьте! Некий ваш интерес и даже волнение мысли сам себе объясняю. Да иначе и не могло быть! — уверенно и серьезно продолжал Адамейко. — А у меня мысль все же — по порядку… Я вот и говорю: иного убийцу тут же расстрелять надо или сгноить на каторге, а другому — руку пожать или даже, как бывает, его именем ребенка своего назвать — вот что! Серьезно говорю… Так? Уж я правильно говорю. Первый-то убийца против живой, как говорится, жизни с топором идет, — потому казнить его, да и только! А второй сучья сухие на живом дереве срезает… и расти ему помогает. Вот второго-то и оправдать могу. И даже помочь, может быть.