Николай Лейкин - Вне рутины Страница 18

— Ну, не думаю я, чтобы я на это согласилась, — опять покачала головой Соняша.

— Какъ? Мать родную?.. И ты мнѣ это въ глаза говоришь? — вскричала Манефа Мартыновна.

— Не кричите, не кричите. Это вопросъ второстепенный, — остановила ее дочь. — Но если ужъ вы съ нимъ въ такія откровенности пустились, то намекнули-ли вы о томъ, что я считаю самымъ существеннымъ? Это о безпрекословной выдачѣ мнѣ отдѣльнаго вида на жительство при первомъ моемъ требованіи?

— Разумѣется, не говорила объ этомъ. Какъ я могу говорить о такихъ предметахъ, если человѣкъ мнѣ суетъ брилліантовые подарки для передачи тебѣ! Объ этомъ ужъ ты сама скажешь. Да вѣдь ты говорила, что у тебя будутъ предъявлены ему письменныя условія. Письменныя-то ужъ все какъ-то лучше, деликатнѣе. Возьми браслетъ-то, надѣнь на руку, посмотри, какая это прелесть.

Мать протянула еще разъ Соняшѣ браслетъ. Та, наконецъ, взяла его, надѣла на руку, сдѣлала гримасу и проговорила:

— Стараго фасона. Такіе браслеты носили во времена Очакова и покоренія Крыма.

— Да вѣдь, я думаю, фасонъ-то всегда передѣлать можно, а старые брилліанты всегда дороже цѣнятся. Въ нихъ вода лучше.

— Брилліанты-то крупные… — сказала Соняша, разсматривая браслетъ.

— Еще-бы. А посмотри, какое кольцо. За сто рублей такое кольцо не купишь.

Соняша надѣла кольцо, помотала рукой около лампы и пробормотала:

— Ничего себѣ.

— И остальные брилліанты мнѣ показалъ. У него, Соняша, много брилліантовъ. Колье есть. И все это онъ тебѣ въ день свадьбы…

— Насчетъ капитала-то у него не справились?

— Да развѣ можно, Соняша! Обстановка квартиры у него не особенная. Все старое, подержанное. По разсказамъ Дарьи, я много лучшаго ожидала, но домъ — домъ чаша полная. Много мѣдной посуды, самоваровъ, серебра. Но такъ какъ онъ мнѣ сказалъ, что онъ готовъ перемѣнить квартиру на болѣе просторную, если-бы ты этого пожелала, то, разумѣется, онъ не поскупится и на новую мебель хоть для спальни.

— Значитъ, ужъ онъ совсѣмъ увѣренъ, что я пойду за него замужъ? — спросила Соняша.

— Какъ тебѣ сказать? Колеблется… хотя и уповаетъ, — отвѣчала мать. — Вѣдь это онъ браслетъ и кольцо прислалъ тебѣ, чтобъ задобрить тебя. И, разумѣется, если ты ему откажешь, то придется все это возвратить ему. Я съ тѣмъ и взяла.

— Да не откажу, не откажу. Я ужь рѣшилась продаться, если онъ согласится на мои условія.

— Ахъ, Соняша, зачѣмъ такія слова! Зачѣмъ такія позорныя слова.

Мать даже схватилась за голову и зажмурилась.

— Слова… Слова обыкновенныя. Называю вещи своими именами, — сказала дочь и стала любоваться игрой брилліантовъ въ браслетѣ.

— Если такъ разсуждать, то половину браковъ нужно назвать самопродажей. Какъ хочешь, а всѣ, всѣ свои выгоды соблюдаютъ, когда женятся или замужъ выходятъ. По любви вѣдь очень мало браковъ.

Мать начала переодѣваться. Снимая съ себя платье, она воскликнула:

— Но какъ онъ меня радушно принялъ! Боже мой, какъ радушно! Какъ онъ меня угощалъ! Не зналъ, гдѣ и на какое мѣсто меня посадить.

Она хотѣла сообщить дочери про разсказъ Іерихонскаго о повивальной бабкѣ Розаліи, но подумала, сообразила и умолчала.

«Пожалуй еще хуже раздразнишь Соняшу, — рѣшила она. — Сегодня она все-таки немножко угомонилась».

Переодѣвшись въ блузу, Манефа Мартыновна сѣла разложить пасьянчикъ на сонъ грядущій.

— Ты условія-то свои для него все-таки написала сегодня? — спрашивала она Соняшу.

— Написала.

— Прочти мнѣ ихъ, душечка. Можетъ быть, я что-нибудь и посовѣтую.

— Зачѣмъ? Съ какой стати? Развѣ они до васъ относятся?

— Но, все-таки, вѣдь я мать.

— Матерью и останетесь. Никто отъ васъ этого титула не отнимаетъ.

— Но какъ-же ты рѣшишь насчетъ моего-то житья? Съ вами мнѣ жить или?..

— Ну, ужъ ежели вы такъ настаиваете, чтобы жить съ нами, то живите съ нами.

Манефа Мартыновна помолчала и продолжала:

— Да вѣдь я могу даже платить вамъ за комнату и столъ — ну, хоть рублей двадцать въ мѣсяцъ, а потомъ приму всѣ хлопоты по хозяйству на себя.

— Съ нимъ поговорите объ этомъ, съ нимъ самимъ, съ Іерихонскимъ, — пробормотала Соняша.

— Ну, хорошо. А когда ты его позовешь для сдѣланія тебѣ оффиціальнаго-то предложенія? — допытывалась мать.

— Ахъ, какая это кукольная комедія! Да пусть завтра или послѣзавтра вечеромъ приходитъ.

Манефа Мартыновна встрепенулась и бросилась цѣловать дочь.

— Ну, спасибо, Соняша, спасибо, дочурочка, — говорила она радостно. — Утѣшила ты свою мать, совсѣмъ утѣшила. Только ужъ тогда пусть лучше завтра. Зачѣмъ въ долгій ящикъ откладывать? Завтра, завтра. Завтра я и напишу ему приглашеніе.

И довольная, радостная, вся сіяющая, Манефа Мартыновна начала ложиться спать.

Ложилась и Соняша. Передъ тѣмъ, чтобы снять съ руки браслетъ и кольцо на ночь, она долго любовалась ими и заставляла играть брилліанты при свѣтѣ свѣчи.

XXII

Іерихрнскій былъ приглашенъ къ восьми часамъ вечера. Часовъ съ шести начали приготовляться къ его пріему и освѣтили всю квартиру. Манефа Мартыновна сдернула коленкоровые чехлы съ мягкой мебели въ гостиной и прибавила даже лишнюю лампу, которую сняла со стѣны въ комнатѣ жильца. Сегодня она готовилась встрѣтить Іерихонскаго какъ можно торжественнѣе, вымыла водкой два простѣночныя зеркала, зажгла лампады передъ иконами, купила къ чаю сладкій пирогъ и даже вдобавокъ къ холодной закускѣ приказала Ненилѣ стряпать горячій ужинъ. По ея приказанію, кухарка варила копченый языкъ съ горошкомъ и должна была жарить сига въ сметанѣ. Надѣвъ на себя шелковое платье, Манефа Мартыновна накинула на плечи креповый шелковый вышитый платокъ — вещь старинную, но очень цѣнимую ею, платокъ, въ которомъ она ходила только къ причастію и стояла свѣтлую заутреню на Пасхѣ. Но Соняша, ожидая Іерихонскаго, наоборотъ, ни за что не хотѣла сегодня переодѣться изъ своего будничнаго сѣраго шерстяного платья и только довольно тщательно завила на лбу кудряшки.

— Да надѣнь ты хоть шелковое-то канаусовое платье, — упрашивала ее мать.

— Не желаю, — отрѣзала Соняша.

— Но отчего-же не прифрантиться, у кого если есть во что? Вѣдь прошлые разы ты одѣвалась-же для него.

— А теперь не хочу. Пусть видитъ меня въ моемъ будничномъ одѣяніи.

— Вотъ упрямица-то! Можешь-же ты хоть бантъ розовый на грудь пришпилить? Это отцвѣтитъ тебя, придастъ цвѣтъ лицу.

— Ахъ, оставьте, пожалуйста! Ну, что за праздникъ, что за радость, что дѣвушка продается старику! Будетъ съ васъ и того, что я, по вашему настоянію, его кольцо одѣла.

— Ужасная дѣвушка! — покачала головой мать и сѣла. — У меня сердце не на мѣстѣ въ ожиданіи его, я сейчасъ валерьяновыя капли принимала, чтобы успокоить нервы, а тебѣ хоть-бы что! Вѣдь предстоитъ важный моментъ для тебя, какъ ты это не хочешь понять!

— Очень важный, — согласилась Соняша: — но вовсе не такой, чтобы я могла торжествовать.

Манефа Мартыновна опять вскочила съ мѣста.

— Пуще всего меня тревожатъ твои условія, которыя ты будешь ему предъявлять, — говорила она. — Какъ-то онъ взглянетъ на нихъ? Влюбленъ, влюбленъ старикъ, да вѣдь можетъ и любовь съ него соскочить, если его холодной водой обольютъ. И почему я такъ дрожу? Потому что мнѣ даже не вполнѣ извѣстны твои условія. Вѣдь ты такъ и не прочла мнѣ ихъ. Голубушка, Соняша, покажи мнѣ ихъ, дай прочесть.

— Я ихъ разорвала, — отвѣчала Соняша.

— Когда?

— Сегодня утромъ.

— Стало быть отдумала ихъ предъявлять Антіоху Захарычу? Ну, слава Богу, слава Богу. Какъ это тебя святые угодники надоумили! Ну, я рада, рада теперь.

Манефа Мартыновна совсѣмъ просіяла, но Соняша сказала:

— Все равно, я ихъ ему на словахъ предъявлю. Такъ лучше. И возьму съ него слово.

— Конечно, это легче, мягче, — согласилась Манефа Мартыновна, опять пріунывъ, и прибавила, умоляюще взглянувъ на дочь: — Брось ты, голубушка, совсѣмъ предъявленіе этихъ условій, будь умницей.

— Ни за что, — отрицательно потрясла головой Соняша. — Должна-же я выговорить себѣ свободу. Я не желаю быть подъ гнетомъ. Тогда это для меня равносильно смерти.

Въ это время у дверей раздался звонокъ.

Манефа Мартыновна вздрогнула и перекрестилась.

Въ гостиную входилъ Іерихонскій. Онъ былъ въ вицмундирномъ фракѣ, съ орденомъ на шеѣ и съ бомбоньеркой въ рукѣ. Вся фигура его дышала торжественностью, сапоги горѣли жаромъ. Начались привѣтствія. Поцѣловавъ руку у Манефы Мартыновны, при чемъ та чмокнула его въ лысину, онъ подошелъ къ Соняшѣ, пожалъ поданную ей ему руку, наклонился къ рукѣ и спросилъ Соняшу:

— Надѣюсь, сегодня позволите?

Вмѣсто отвѣта, та сама поднесла къ его губамъ руку, которую онъ и чмокнулъ взасосъ, а затѣмъ передалъ коробку съ конфетами и сказалъ:

— Не бойтесь, многоуважаемая, даръ приносящаго. Я не лукавый данаецъ и въ моемъ сердцѣ нѣтъ ничего, кромѣ теплой любви къ вамъ.