Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава. Книга вторая Страница 18

Ни один город не изменяется так быстро с наступлением осени и зимы, как Краков. Во всяком случае, так подумал Януш, идя с вокзала Бульварами на Славковскую к «Гранд-отелю». Бульвары были грязные, и в голых, освещенных слабым электрическим светом ветвях невозможно было узнать очертания летних кустов и деревьев. Пахло все той же краковской, низко стелющейся сыростью, и в воздухе тянулась густая и непроницаемая морось. Брама Флорианская казалась низкой и сиреневатой, под нее нырял крохотный смешной синий трамвайчик, выглядевший детской игрушкой.

К величайшей досаде Януша, мест в «Гранд-отеле» не оказалось. Портье клялся всеми святыми — видимо, так на самом деле и было. Пришлось остановиться в гостинице «Саксонской». Хотя эти гостиницы находились рядом и выходили на одну улицу, но в смысле комфорта очень отличались. Как бы то ни было, Януш махнул рукой на отсутствие воды в кранах и на потрескавшиеся фаянсовые большие старомодные тазы на мраморном умывальнике. «Родители мои живали «Под розой» — и ничего», — заметил он про себя. Вообще, приехав в Краков, он чувствовал себя несколько возбужденным и не хотел признаться в том, что город этот, лишенный зелени и тепла, кажется ему хмурым и что он боится одиночества здесь.

Он поспешил улечься в постель. И долго спал глубоким сном, примерно до трех ночи, когда его разбудил голос какого-то пьяного, идущего по Славковской. Пьяный во все горло пел «Эх, как весело в солдатах». Януш проснулся и, слушая эту песню, не сразу понял, где он находится. Кроме всего прочего, песня показалась ему какой-то ненастоящей, здесь ее нельзя было петь. Она была принадлежностью иного пейзажа и иных снов. И действительно, когда он заснул, ему приснился Юзек Ройский, он стоял возле постели и протягивал ему руку со словами: «Это ничего, Баська, ничего» {12}. Януш повторял за ним эти слова, точно молитву или заклинание, и с этими словами снова проснулся, правда, еще не совсем. Так он и торчал в постели, и такое чувство было у него, будто торчит он в ней, как гвоздь в доске. И он твердил сквозь сон: «Как гвоздь в доске».

Когда наконец рассвело, он встал разбитый, чувствуя неуверенность в том, что правильно поступил, приехав сюда. Одевшись и побрившись, он сел в кресло и стал рассматривать огромный номер с двуспальной кроватью, смотрел, как ноябрьский день пробивается сквозь затуманенные окна, и сидел так довольно долго. Потом пошел завтракать в кафе при «Гранд-отеле». Там он сел в оконной нише и стал смотреть на прохожих. Предупредительный официант поставил перед ним на скользкий мраморный столик чай, булочки и масло. Рядом положил «Иллюстрированный краковский вестник» в бамбуковой рамке, но Януш не притронулся к газете.

Разумеется, по улице проходили знакомые. Сначала прошли супруги Морстин в непромокаемых накидках — видимо, только что из деревни. Пани Морстин заметила выставленные по другую сторону улицы туфельки и кинулась к витрине. Муж пожал плечами и пошел дальше, заложив руки за спину, сухой и сутулый. Януш хотел бы что-нибудь сказать ему, но не знал что. Да Морстин и не заметил его. Потом проследовал огромный, худой, высокий Франтишек Потоцкий в длинной пелерине до самой земли. Януш даже усмехнулся. Краков все тот же.

Сквозь туман и облака, долго куксясь и морщась, выглянуло наконец солнце. Было уже десять. Януш с некоторым облегчением подумал, что сюда не долетают звуки трубы с Мариацкой башни. Не хотелось бы ее сейчас слышать.

«Пора ехать на Сальватор!» — подумал он, встал, расплатился и направился в сторону Рынка. На этот раз ему не хотелось идти на Сальватор пешком. Януш решил поехать трамваем.

Поскольку трамвай отходил от Мариацкого собора, Януш зашел туда на минуту. И тут же его окружили и поглотили простор поднебесного свода, очертания корабля, стройного парусника, и тот специфический темно-желтый, скорее даже коричневый, теплый и рассеянный, единственный на свете колорит, который присущ только этому храму. Алтарь Ствоша был как раз открыт. Боковые крылья его в желтом сумраке собора отливали влажным золотом, а центральная группа была освещена горящими свечами и мертвым электрическим светом. Несмотря на множество баб, несмотря на клубящийся туман от их дыхания, Януш протиснулся сквозь толпу к самому алтарю и увидел «Успенье богоматери». Он почти ощутил это обмякающее тело в своих объятьях, которые, казалось, еще так недавно ощущали мертвое тело худенькой женщины. Беспомощно повисшие руки мадонны были похожи на стекающие струйки воды. Одни эти руки были неземными, а остальное, особенно эта тяжесть, тяжесть, которую ощущал огромный апостол, эта тяжесть уже коснеющего тела, из которого она отошла… Но что, что отошло из этого тела, что могло отойти, если то, что было человеком, превратилось в тлен, в горстку праха? У Януша не хватило сил стоять в этой толпе и перед этим алтарем, изображающим смерть молодой женщины. Стены цвета сосновых стволов несли слишком много ангелов, чтобы он мог в них поверить, чтобы мог спокойно смотреть на них и следить за готическими линиями, сходящимися вверху над огромным распятием. «Почему так много мук в этом соборе?» — подумал Януш и через минуту ответил себе: «Потому что все это происходит во мне, а не в этом соборе».

Пришлось выйти на воздух, блеклый, осенний. Мицкевич, нелепо подавшийся назад, словно пятясь от кого-то, стоял напротив собора, тут же стояли и пролетки. В конце концов Януш решил поехать на Сальватор в пролетке. Потом он об этом пожалел, так как замерз, и обошлось это дорого, и Краков с этого шлепающего по грязи ненастным осенним утром драндулета показался ему на редкость тоскливым. Висла плыла тут же, сразу за домиком тети Марты, и тоже была желтая, разлившаяся, беспокойная и некрасивая, совсем не та, какой она запомнилась ему пять лет назад.

Уже позвонив, он сообразил, что не знает, о чем говорить с тетей Мартой, и что вообще не знает, зачем сюда приехал. Открыла ему прислуга, высокая и солидная, впустила, пригласила его в «гостиную», и вновь он смотрел на пианино, на фотографии и на белозор в рамках на стенах. Желтый отблеск Вислы, струящейся за окнами, играл на белых стенах. Ждать пришлось довольно долго.

Наконец появилась тетя Марта. Точно такая же, высокая, с красивыми чертами лица, с лиловой бархоткой на шее, только на этот раз ему нечего было ей сказать. И только сейчас он понял, что тетка достаточно умна, чтобы не выразить удивления, и достаточно добра, чтобы не задать ему ни одного ненужного вопроса. Визит этот выглядел естественным и обычным. Разговор шел о погоде, о том, как неприятно осенью в Кракове и как далеко до города от улицы Гонтины.

Януш сидел на диванчике, слегка наклонив голову, словно приглядываясь к узорам на обивке, и обстоятельно, ровным голосом откликался на все повороты разговора, которым управляла тетка. Только в какой-то момент, пожалуй, уже после получасового разговора, тетка, встрепенувшись всем одеянием и льняными локончиками на голове, пересела к нему на диван и положила руку на его ладонь. Януш вздрогнул и взглянул на нее с испугом, почти с возмущением, словно та допустила крайнюю бестактность.

— Может быть, ты хочешь иметь фотографию Зоси? — спросила она.

— Нет, благодарю вас, — ответил Януш, точно избавляясь от кошмара.

И тут же собрался уходить.

— Может, посидишь еще немного? — спросила тетя Марта, вновь перебравшись на креслице поодаль.

Януш покачал головой.

— Нет, мне пора. И так нигде не могу найти ее следов.

На этот раз испугалась тетка. Она даже прикусила губу. Януш понял, что сказал что-то страшно неуместное, и решил как-то исправить положение.

— Прошу прощения, — неожиданно сказал он.

Оба встали, и Януш поцеловал тетке руку, стараясь не смотреть на нее. От старания избежать ее взгляда он сделался неловким и дважды наткнулся на кресла. Наконец Януш дошел до двери и взялся за косяк, словно стараясь сохранить равновесие. Тетка все еще смотрела на него с каким-то испугом. И он чувствовал: она как будто подозревает, что он пьян.

— Да, что бишь я еще хотел у вас спросить… — произнес Януш как-то даже грубовато. Но, разумеется, так и не задал того вопроса, о котором думал в дороге. С минуту они стояли друг против друга, не говоря ни слова. Тетка нервным движением поглаживала бархат своего лилового ошейника. Видно было, что она со страхом ожидает, что скажет Януш. Но Януш проглотил слюну и как-то глухо произнес:

— Как вы думаете, можно зайти к этим Вагнерам?

Тетя Марта облегченно вздохнула:

— Разумеется. Мадам Вагнер очень благожелательная женщина.

Мадам Вагнер действительно была очень благожелательной, но не очень умной женщиной. Поэтому она страшно удивилась визиту Януша и принялась задавать ненужные вопросы. Януш отвечал на них с полным самообладанием. Дело в том, что профессорская квартира показалась ему совсем не такой, как в прошлый раз, вовсе не такой темной и запыленной. Не сразу он понял, что в передней сняты те коричневые бархатные занавеси, что теперь она пуста и побелена; вдоль стен стояли узкие полки, заставленные иностранными книгами. И только тут сообразил, что не был в этой квартире дальше передней и потому огромный профессорский кабинет с дубовыми шкафами до самого потолка показался ему незнакомой, но вполне приличной комнатой. Мадам Вагнер расспрашивала его о разных подробностях смерти Зоей, и он — вот странно! — с удивительной легкостью рассказывал этой абсолютно чужой ему особе то, чего бы не рассказал никому из близких; более того, это даже доставляло ему удовольствие. Наконец-то он мог выговориться — и даже стал рассказывать о смерти ребенка, хотя об этом профессорша его и не спрашивала. И как раз во время этого разговора он понял, что ничто, кроме этих подробностей, его сейчас не интересует, что все его мысли крутятся только вокруг этих подробностей: как Зося выглядела, какая она была тяжелая, когда он укладывал ее в гроб, как в полубессознательном состоянии стягивала с рук кольца и отдавала ему.