Портрет леди - Генри Джеймс Страница 18

– Но каковы ваши собственные взгляды? – спрашивала Изабелла тетку. – Раз вы критикуете все и вся, у вас должны быть собственные взгляды. Проамериканскими их не назовешь, поскольку вы и там все считаете негодным. Когда я критикую что-то, у меня есть свой взгляд – я сужу как американка.

– Моя дорогая юная леди, – отвечала миссис Тачетт, – в мире столько взглядов, сколько разумных людей. Ты, конечно, можешь сказать, что их не очень много! Судить, как американка? Ни за что – такая узость меня раздражает. У меня, слава богу, есть свой собственный!

Изабелла решила, что этот ответ даже лучше того, который она дала бы сама; он вполне соответствовал ее образу мыслей, но ей не годилось так высказываться. Из уст молодой девушки, не имеющей такого жизненного опыта, как миссис Тачетт, эти слова прозвучали бы нескромно, даже высокомерно. Но Изабелла все-таки рискнула заговорить об этом с Ральфом. Они очень много разговаривали в последнее время, и их беседы проходили в таком тоне, который допускал резкие заявления. Кузен взял манеру, что называется, подтрунивать над ней и очень скоро приобрел в глазах Изабеллы репутацию человека, все на свете переводящего в шутку; а он отнюдь не относился к тем, кто готов отказаться от привилегий, которые дает подобная репутация. Она обвиняла его в возмутительном отсутствии серьезности, в стремлении высмеивать все вокруг, начиная с себя самого. Толика почтения, которую еще сохранил Ральф, целиком предназначалась отцу; что касается остального, то Ральф без разбора оттачивал свое остроумие – в основном на небезызвестной персоне (сыне своего отца), на слабых легких этого джентльмена, на его бесполезной жизни, а также на его экстравагантной матери и на друзьях (особенно доставалось лорду Уорбартону), на его первой и второй родинах и на очаровательной новоявленной кузине.

– У меня в передней всегда музыканты, – сказал однажды Ральф Изабелле. – Они должны играть не переставая. Это служит мне двойную службу: звуки внешнего мира не проникают в мои комнаты, а всем кажется, будто у меня все время танцуют.

И действительно, стоило подойти туда, где должен был находиться оркестр Ральфа, становилась слышна танцевальная музыка; самые быстрые вальсы, казалось, так и кружились в воздухе. Изабелла часто ловила себя на том, что ее раздражает постоянное пиликанье. Хотелось скорее миновать эту переднюю, как называл ее кузен, и оказаться в комнате Ральфа. Ей не было дела до того, что, по его уверениям, там очень мрачно; она бы с радостью все вычистила и навела порядок, но внутрь он ее не пускал – и это вряд ли можно было назвать гостеприимством. В отместку прямолинейная Изабелла, вооружившись своим юным умом, наносила множество ударов. Нужно сказать, что ум она изощряла в основном для самообороны, поскольку кузен насмешливо называл ее «Колумбией» и уличал в слишком горячем патриотизме, о который можно обжечься. Ральф нарисовал карикатуру, в которой Изабелла была изображена в виде очень хорошенькой девушки, задрапированной в американский флаг – по последней моде, съехидничал он. Как раз в то время Изабелла больше всего боялась показаться ограниченной; это позже ее стало страшить, что она окажется ограниченной. Тем не менее она, не моргнув глазом, продолжала подыгрывать Ральфу, изображая восторженное отношение к своей родной стране. Она будет американкой ровно настолько, насколько хочется Ральфу, а если он решил смеяться над ней, то получит достойный отпор. Она защищала Англию от нападок его матери, но когда кузен возносил хвалы этой стране с целью, как она считала, досадить ей, то Изабелле удавалось возразить ему по многим вопросам. На самом деле эта небольшая, достигшая полной зрелости страна была приятна ей, как вкус сладкой октябрьской груши; в этом удовольствии и коренилось то чудесное состояние духа, которое позволяло ей сносить насмешки кузена и платить ему той же монетой. Если иногда выдержка ей изменяла, то не потому, что она злилась на Ральфа за то, как он с ней обращается, а потому, что ей вдруг становилось жаль его. Изабелле казалось иногда, что он говорит как человек, лишенный зрения, говорит лишь бы говорить.

– Я не понимаю, что с вами происходит, – сказала она ему однажды, – сдается мне, вы просто зубоскал!

– Ваше право так думать, – ответил Ральф, не привыкший к таким резким отзывам.

– Я не знаю, что вас вообще трогает; мне кажется, что ничего. Вы превозносите Англию, но на самом деле не любите ее. И Америка вам безразлична, даже когда вы делаете вид, что браните ее.

– Меня не интересует ничего, кроме вас, моя дорогая кузина, – произнес Ральф.

– Если бы я могла поверить в это, то была бы очень рада.

– Надеюсь, что так! – воскликнул молодой человек.

Возможно, Изабелла поверила в это, и оказалась недалека от истины. Ральф очень много думал о ней; она постоянно присутствовала в его мыслях. Ее внезапное появление, ничего ему не суля, было щедрым подарком судьбы, – оно освежало, оживляло, окрыляло, и его раздумья, в то время сильно его угнетавшие, обрели некую цель. Бедный Ральф уже не один месяц был в очень подавленном состоянии; открывавшуюся перед ним перспективу – и без того мрачную – заволокли черные тучи. Он все больше тревожился об отце, чья подагра, поразившая ноги, с недавних пор начала распространяться на жизненно важные органы. Весной старик сильно разболелся, и доктора дали понять Ральфу, что с очередным приступом справиться будет сложнее. Сейчас мистер Тачетт выглядел довольно сносно, но сын не мог избавиться от подозрений, что враг только затаился и ждет, чтобы захватить жертву врасплох. Если маневр удастся, надежд на спасение почти не останется. Ральф всегда был уверен, что небеса призовут его первым, что отец переживет его. Они всегда были близкими друзьями, и мысль, что он проведет остаток своей безрадостной жизни в одиночестве, совсем не радовала молодого человека – он все время безотчетно рассчитывал на отца, который помогал ему не падать духом и справляться со своими бедами. Угроза лишиться главного стимула в жизни вселяла отвращение к ней. Лучше всего было бы умереть одновременно; а без отцовской поддержки ему вряд ли хватит терпения дожидаться своего часа (что касается матери, то Ральф не чувствовал, будто необходим ей; она давно взяла за правило ни о чем никогда не сожалеть). Он, конечно, говорил себе, что не очень-то хорошо по отношению к отцу желать того, чтобы более слабый из них двоих испытал боль утраты; он помнил о том, что мистер Тачетт всегда рассматривал заявление сына о том, что у него еще многое впереди,