Эмиль Золя - Западня Страница 19

Теперь ждали только Бурдюка, который все не появлялся.

— Ну уж дудки! — закричал Купо. — Давайте садиться за стол. Увидите — он живо прибежит. У него редкий нюх — чует жратву за три версты! Неужели он все еще торчит на дороге в Сен-Дени? То-то забавляется, должно быть!

Развеселившаяся свадьба расселась вокруг стола, грохоча стульями. Жервеза заняла место между Лорийе и Мадинье, а Купо между г-жой Фоконье и г-жой Лорийе. Остальные гости устроились кто где хотел, потому что если места распределяются заранее, то всегда начинаются споры и обиды. Бош уселся возле г-жи Лера, Биби Свиной Хрящ оказался между мадемуазель Реманжу и г-жой Годрон. А г-жа Бош с мамашей Купо устроились в самом конце стола; они присматривали за детьми, резали им мясо и следили, чтоб малыши поменьше пили вина.

— Разве никто не прочитает молитвы? — спросил Бош, в то время как дамы расправляли юбки и прикрывали колени краем скатерти, чтобы не насажать пятен.

Но г-жа Лорийе не любила таких шуток. Суп с вермишелью почти остыл, и его съели очень быстро, с хлюпаньем втягивая полные ложки. Прислуживали два официанта в засаленных куртках и белых фартуках сомнительной чистоты. Через раскрытые окна, выходившие во дворик с тремя акациями, в комнату вливался нежный свет теплого, омытого грозой вечера. Деревья, выросшие в этом сыром углу, бросали зеленоватый отсвет в прокуренный зал, и тени листьев плясали на сырой, пропахшей плесенью скатерти. В обоих концах зала висели засиженные мухами зеркала, и, отражаясь в них, стол казался бесконечным; вдаль уходили ряды массивной пожелтевшей посуды, на которой царапины казались черными от застывшего в них жира. Всякий раз, как появлялся официант, дверь в кухню громко хлопала, и в комнату врывался резкий запах подгоревшего сала.

— Не перебивайте друг друга, — пошутил Бош, видя, что все замолчали и уткнулись в тарелки.

Гости уже выпили по стаканчику вина и умильно поглядывали на два пирога с телятиной, поданных официантами, когда наконец появился Бурдюк.

— Хороши, нечего сказать! Сволочи вы после этого, вот вы кто! — закричал он. — Битых три часа я торчал на улице, все ноги себе оттоптал, в конце концов жандарм потребовал у меня документы… Этакое свинство, разве так поступают с друзьями? Неужели вы не могли прислать за мной карету? Нет, кроме шуток, это просто гадость. Да еще дождь лил как из ведра, у меня в карманах полно воды, прямо хоть рыбу уди!

Гости от смеха хватались за животы. Эта скотина Бурдюк был явно под мухой, он уже выдул свои обычные два литра: ну что ж, ведь он должен был хоть чем-нибудь вознаградить себя за то, что вымок, как лягушка в болоте.

— Эй, граф Мокрый Петух! — крикнул Купо. — Ступай-ка, садись рядом с госпожой Годрон. Вот твой прибор — видишь, мы тебя ждали.

Ну, на этот счет не стоило беспокоиться, он живо всех догонит, и Бурдюк проглотил подряд три тарелки супа с вермишелью, макая в них громадные ломти хлеба. Когда принялись за пироги, он вызвал восхищение всего стола. Вот ненасытная утроба! Ошеломленным официантам пришлось стать цепочкой, чтобы передавать ему хлеб, нарезанный тонкими ломтиками, которые он заглатывал целиком. В конце концов он рассердился и потребовал, чтобы рядом с ним положили целый каравай. Тут в дверь заглянул встревоженный хозяин. Этого уже ждали и, увидев его испуганное лицо, снова покатились со смеху. Да, не повезло ему, бедняге! Но что за чертова прорва этот Бурдюк! Говорят, однажды, пока часы били двенадцать, он успел проглотить дюжину крутых яиц и запить их дюжиной стаканов вина. Не часто встретишь такого обжору. Мадемуазель Реманжу с умилением глядела, как он жует, а Мадинье не находил слов, чтобы выразить свое изумление, почти благоговение, и наконец заявил, что это просто дар свыше.

Наступило молчание. В глубоком блюде, вроде суповой миски, официант подал рагу из кролика. Тут зубоскал Купо отпустил забавную шутку.

— Послушайте, приятель, — сказал он официанту, — этого кролика, видно, поймали на крыше… Он еще мяукает.

И в самом деле послышалось тихое мяуканье, совсем как настоящее, — казалось, оно доносится с блюда. Купо издавал эти звуки горлом, не шевеля губами; его шутка имела неизменный успех в обществе, и когда кровельщик обедал в ресторане, он всегда заказывал рагу из кролика. Потом он стал мурлыкать. Дамы корчились от смеха и зажимали рты салфетками.

Госпожа Фоконье попросила кроличью голову. У кролика она любит только голову. Мадемуазель Реманжу обожает жирные кусочки. Бош заметил, что в рагу ему больше всего по вкусу луковки, если они хорошо прожарены, а г-жа Лера поджала губы и пробормотала:

— Еще бы, я вас понимаю…

Госпожа Лера была суха как палка, жила одна в своем углу, работала целыми днями, и, с тех пор как она овдовела, ни один мужчина не сунул носа в ее комнату, а между тем в голове у нее вечно вертелись всякие непристойности, в каждом слове она видела двойной смысл и постоянно делала игривые намеки, до того тонкие, что никто их не понимал, кроме нее самой. Бош наклонился к ней и спросил на ухо, что она хотела сказать.

— Ну, разумеется, маленькие луковки… Все понятно, по-моему, — ответила она.

Теперь за столом начался серьезный разговор. Каждый говорил о своем ремесле. Мадинье расхваливал картонажное дело: вот где встречаются настоящие художники. И он описывал коробки для подарков редкой красоты: он видел много образцов. Но Лорийе только посмеивался, он очень кичился тем, что имеет дело с золотом, и ему чудилось, будто золото бросает какой-то отсвет на его пальцы, руки, на всю его особу. Лорийе говорил, что в прежние времена золотых дел мастера часто носили шпагу, и он ссылался на Бернара Палисси, хотя никогда его не читал. Купо описывал флюгер — чудо искусства, сделанный его товарищем: на стержне был прикреплен сноп, над ним корзинка с фруктами и наверху флаг — точь-в-точь как настоящие; мастер вырезал их из оцинкованного листа, а затем спаял. Г-жа Лера показывала Биби, как надо скручивать стебелек розы, и вертела у него перед носом ручку ножа своими костлявыми пальцами. Голоса становились все громче, то сливаясь, то перебивая друг друга; сквозь этот гомон прорывался пронзительный голосок г-жи Фоконье, которая жаловалась на своих работниц, особенно на одну пигалицу-ученицу: еще вчера та спалила ей две простыни.

— Что ни говорите, — крикнул Лорийе и стукнул кулаком по столу, — а золото — это золото!

Все замолчали перед этой неоспоримой истиной, слышался только тонкий голосок мадемуазель Реманжу:

— Тогда я задираю им юбку и пришиваю ее прямо к туловищу… Потом втыкаю булавку в голову, чтобы не сваливался чепец… И все готово, их продают по тринадцать су.

Она объясняла Бурдюку, как одевает кукол, а тот медленно жевал, будто ворочал жерновами. Не слушая ее, он только кивал головой, а сам Неотступно следил за официантами, как бы они не унесли блюда, пока он его не опустошил. Сначала покончили с телятиной в соусе, потом с зеленым горошком. Теперь принесли жаркое — две тощие курицы на ложе из кресс-салата, сморщенного и засохшего в печке. За окном на верхушках акаций догорали последние лучи солнца. В зале сгущались зеленоватые тени, сливаясь с испарениями, поднимавшимися над залитым вином и соусом столом, загроможденным посудой; а грязные тарелки и пустые бутылки, составленные лакеями вдоль стен, казались отбросами, скинутыми со скатерти прямо на пол. Было очень жарко. Мужчины сняли сюртуки и продолжали есть в одних жилетках.

— Госпожа Бош, пожалуйста, не обкормите их, — сказала Жервеза; она говорила мало и следила издали за Клодом и Этьеном.

Она встала и, подойдя к детям, остановилась за их стульями. Ребята — народ неразумный, они готовы жевать целый день и не могут отказаться от лакомого блюда, — и она сама положила им по кусочку курицы — чуточку белого мяса. Но мамаша Купо заявила, что это не беда, раз в жизни можно и объесться. Г-жа Бош шепотом бранила мужа, уверяя, что он щиплет за ляжки г-жу Лера. Такой похабник, такой наглец! Она хорошо видела, куда он сунул руку. Если только он еще посмеет шарить под столом, видит бог, она не постесняется и запустит ему в голову графин.

В наступившем молчании послышался голос Мадинье, рассуждавшего о политике:

— Их закон от тридцать первого мая — просто срам. Теперь требуется, чтобы человек непременно прожил два года на одном месте. Три миллиона избирателей вычеркнуто из списков. Мне говорили, что в душе принц Бонапарт очень оскорблен, ведь он любит народ и не раз это доказывал.

Сам Мадинье был республиканцем; но он почитал принца за то, что Наполеон приходился ему дядей. Бог это человек — такого больше не будет! Биби Свиной Хрящ рассердился: он работал в Елисейском дворце и сталкивался с Бонапартом носом к носу — вот, как он видит сейчас Бурдюка. И что вы думаете? Этот толстомордый президент — вылитый жеребец, только и всего! Говорят, он собирается ехать в Лион; ну и пусть свернет себе там шею — все только вздохнут с облегчением!