Джейн Остин - Доводы рассудка Страница 19

«И однако ж, – говорила себе Энн, пока они приближались, – сердце его ничуть не более разбито, чем мое сердце. И не думаю, чтобы для него вовсе были закрыты пути к счастью. Он моложе меня; если не возрастом, то душою; он мужчина. Он еще воспрянет и будет счастлив с другой».

Они встретились, они были друг другу представлены. Капитан Харвил был роста высокого, темноволос, с лицом умным и добрым. Он немного прихрамывал; из-за крупных черт и слабого здоровья он казался старше капитана Уэнтуорта. Капитан Бенвик выглядел, да и был, моложе обоих своих товарищей и меньше их ростом. Лицо у капитана Бенвика было милое и грустное, в точности как ему и полагалось, и он почти не принимал участия в общей беседе.

Капитан Харвил, хоть и далеко не такой блистательный, как капитан Уэнтуорт, казался человеком безупречным, открытым, добрым и учтивым. Миссис Харвил, будучи куда проще мужа, не уступала ему в добродушии, и ничто не могло быть искренней, чем ее готовность сразу принять в друзья всех, кто имеет счастье состоять в дружбе с капитаном Уэнтуортом, и чистосердечней ее настойчивых приглашений на обед. Насилу, скрепя сердце, она их отпустила в гостиницу, раз уж обед там заказан, кажется, чуть ли не в обиде на капитана Уэнтуорта за то, что, прибыв в Лайм с такой гурьбой, он не почел натуральным со всеми вместе у них и отобедать.

В этом сквозила такая преданность капитану Уэнтуорту, так прелестно было радушие, столь несхожее с чинностью обычных приглашений и чопорностью званых обедов, что Энн даже пугало дальнейшее знакомство с братьями офицерами. «Ведь все это могли быть и мои друзья», – думалось ей, и пришлось крепко взять себя в руки, чтобы вовсе не расчувствоваться.

Покинув мол, они вошли к новым своим друзьям и оказались в комнатах до того тесных, что лишь от широты души можно было зазывать туда на обед такое широкое общество. Энн сперва даже подивилась сей простоте, но скоро удивление ее растворилось в более приятных чувствах, вызванных изобретательностью капитана Харвила, умевшего лучшим образом использовать скромное пространство, усовершенствовав скудную заемную утварь и защитив окна и двери от неотвратимых зимних бурь. Необычайная обстановка комнат, где неприглядной мебели от хозяев, состоявшей все из равнодушных и скучных предметов, живо противоречили искусные изделия из редкого дерева и кое-какие ценные и любопытные мелочи, вывезенные капитаном Харвилом из дальних стран, где довелось ему побывать, будила в Энн не одно только любопытство. Будучи связано с его поприщем, плод его трудов, следствие склонностей его и привычек, свидетельство покоя и счастья семейственного – все это не могло не затронуть в ней и чувств более глубоких.

Капитан Харвил до чтения был небольшой охотник; но он умел изготовить и навесить удобные и красивые полки, где разместилось изрядное собрание изящно переплетенных томиков, принадлежавших капитану Бенвику. Хромота не позволяла ему много бродить, но благодаря доброму сердцу и богатой выдумке он, домоседствуя, верно, не знал ни минуты праздности. Он чертил, красил, резал, клеил, мастерил детские игрушки, выдумывал какие-то особенные спицы и булавки, а когда уж все дела были переделаны, присаживался в уголке к своей большой рыбачьей сети.

Энн, выйдя от них, словно простилась с живой картиной тихого счастья, а Луиза, оказавшаяся с нею рядом, принялась восторженно расхваливать моряков, их верность в дружбе, готовность братской помощи, прямоту, бескорыстие, честность, объявляя, что в Англии не сыщется иных мужчин, которые могли бы с ними тягаться, что они-де единственные и владеют искусством жизни добродетельной, и стоят того, чтобы их ценить и любить.

Меж тем они воротились в гостиницу переодеться и обедать. И так все славно задалось с самого начала, что и прочее нравилось вопреки тому, что «сейчас не сезон», «Лайм сейчас не тот», «так ведь если б знать, что такие гости», и прочим соображениям винившихся хозяев.

Энн к этому времени против своих ожиданий уже настолько притерпелась к обществу капитана Уэнтуорта, что, оказавшись с ним теперь за одним столом и обмениваясь пустыми любезностями (дальше них, разумеется, дело не шло), ничуть не испытывала неловкости.

Из-за ранней осенней темноты дамы до утра не могли более свидеться, но капитан Харвил обещал заглянуть. И он явился, и притом в сопровождении друга, которого не ждали, полагая, что капитан Бенвик должен тяготиться чужим и шумным обществом. Он, однако, несмотря на всю свою печаль, решился предстать пред ними снова.

Покуда капитаны Уэнтуорт и Харвил развлекали общество в дальнем углу комнаты, вспоминая минувшие дни и рассказывая забавные анекдоты из прошедшего, Энн оказалась несколько в стороне с капитаном Бенвиком и, уступая доброму порыву, решила его расшевелить. Он несколько дичился и был склонен к задумчивости. Но ее тихое лицо и мягкие приемы скоро победили его, и Энн была вознаграждена за первые свои усилья. Он, был, кажется, хорошо начитан, особенно, правда, в поэзии; и радуясь, что на один вечер она дала ему возможность углубиться в предметы, какие были, верно, мало занимательны для всегдашнего его окружения, она, однако, надеялась, что сослужила ему добрую службу, высказав те именно соображения о том, как важно нам бороться против уныния, на какие сам собою и наталкивал их разговор. Ибо, хоть и стеснительный, капитан Бенвик не был скрытен. Он, кажется, рад был случаю выказать свои чувства; и, порассуждав о поэзии, о нынешнем ее расцвете, о сравнительных достоинствах славных поэтов, попытавшись установить, что следует предпочесть, «Мармион» ли «Деве озера» или совершенно даже напротив, как расценить «Гяура» и «Абидосскую невесту» и как произносить самое слово «Гяур» {"Мармион" (1808) и «Дева озера» (1810) – поэмы Вальтера Скотта, упомянутые здесь в столь хвалебном контексте как благодарность поэту за отзыв об «Эмме» в «Ежеквартальном обозрении». «Гяур» (1813) и «Абидосская невеста» (1813) – поэмы Байрона} , он выказал затем такое близкое знакомство со всеми горестными песнями одного поэта и вдохновенными описаниями безнадежных мук у другого; воспроизвел строки о разбитом сердце, о духе, рухнувшем под действием страстей, с таким вдохновенным видом и столь явственно полагаясь на полное ее понимание и сочувствие, что наконец она решилась выразить надежду, что не всегда он питался одной только поэзией, и прибавила, что беда поэзии, на ее взгляд, в том и состоит, что редко кто наслаждается плодами ее безнаказанно, и что она всего более впечатляет нас при том именно состоянии души, когда нам всего менее следовало бы ею упиваться. Заметя, что он не только не обижен, но польщен ее намеком на его обстоятельства, она решилась продолжать; и руководясь своим правом старшинства, смело посоветовала ему углубиться в чтение прозы; когда же он справился, какую именно прозу имеет она в предмете, она назвала те труды нравственных учителей наших, те дивные собрания писем, те воспоминания людей достойных и много страдавших, которые одни, по ее расчету, и могли укрепить дух благородством помыслов и высоким примером душевного терпения.

Капитан Бенвик слушал со вниманием, кажется, благодарный ей за участие. И хотя он качал головой и тяжко вздыхал, давая понять, как мало полагался он на помощь книг в таком несравненном горе, каково его собственное, названия их он, однако же, записал и обещался прочесть при случае.

Когда вечер кончился, Энн с невольной улыбкой поздравила себя с тем, что явилась в Лайм, оказывается, проповедовать терпение молодому человеку, которого прежде в глаза не видела; но по зрелом размышлении ей пришлось себе признаться, что, как и многие великие моралисты и проповедники, она весьма мало могла подкрепить неотразимое красноречие живым своим примером.

ГЛАВА XII

Энн и Генриетта, заметя поутру, что проснулись раньше всех, решились до завтрака прогуляться к морю. Они сошли на песок и смотрели на волны, бежавшие к их ногам под нежным юго-восточным ветерком со всем великолепием, какое только возможно на столь низком берегу. Они отдали должное красотам утра; похвалили море; согласились на том, что ветер необычайно свеж, – и затем умолкли и молчали, пока Генриетта вдруг вновь не заговорила:

– Да! Я совершенно убеждена, что морской воздух целебен для всех почти без исключения. Безусловно, он был очень полезен доктору Ширли после болезни ровно год назад весною. Он сам уверяет, что месяц, который он провел в Лайме, помог ему больше всех лекарств; и что на море он всегда словно молодеет. Вот я и думаю, какая жалость, что он не живет постоянно на море. Ему бы совсем бросить Апперкросс и перебраться в Лайм. Право же, Энн! Ты согласна, что так было б лучше и для него, и для миссис Ширли? У нее тут родня, много знакомых, ей было б веселей, и, конечно, она бы с радостью поселилась там, где есть помощь под рукой, на случай, если ему вдруг опять станет хуже. До чего же грустно, что такие люди, как мистер и миссис Ширли, за свою жизнь сделавшие столько добра, конец дней обречены влачить в Апперкроссе, где, кроме нас, им не с кем словом перемолвиться. Хоть бы друзья ему намекнули. Это их прямой долг, по-моему. Его легко сюда отпустят, в его-то годы и с таким добрым именем. Вот не знаю только, как он оставит свою паству. Он на редкость строгих понятий. Чересчур даже строгих. Ведь, право же, Энн, это чересчур! Ты согласна, что священник вовсе не должен жертвовать здоровьем во имя обязанностей, которые мог бы прекрасно нести другой? И ведь Лайм всего в каких-то семнадцати милях от Апперкросса, так что, случись неполадки и будь кто-то вдруг чем недоволен, он сразу узнает, ведь правда же, Энн?