Грация Деледда - Элиас Портолу Страница 19

— Стало быть, — сказал он, — вы не одобряете того, что я хочу сделать? Но подумайте, правы ли вы, отговаривая меня. Спросите вашу совесть.

Дядюшка Мартину, который никогда не смущался, похоже, был озадачен этим замечанием Элиаса: его пронизывающий взгляд был устремлен вдаль, к туманному горизонту, в то время как его суровая душа, погруженная в размышления, слышала таинственные голоса, звучавшие в этом великом безмолвии.

— Моя совесть подсказывает мне, что я должен разозлиться на тебя, Элиас Портолу, — промолвил старик после недолгого молчания. — Как говорит твой отец, ты не мужчина, ты травинка, камыш, что гнется при первом порыве ветра. И поэтому ты влюбился в женщину, которой не можешь обладать, которой не захотел обладать, и вот почему хочешь стать священником, и священником скверным, хотя мог бы быть мирским человеком, способным на добро. Орлами нужно быть, а не трясогузками, Элиас, — прав твой отец!

Элиас поник, слушая эти суровые замечания. Старик между тем продолжал:

— Знаешь ли ты, что такое страдание, Элиас Портолу? А, ты думаешь, что сполна испил чашу, потому что сидел в тюрьме и потому что влюбился в суженую твоего брата? И что из того? Это пустяки: мужчина должен плевать на такие мелочи. Страдание и боль — это совсем другое, Элиас, совсем другое. Ты испытал хоть раз тоску от того, что должен совершить преступление? А угрызения совести? А нищета, знаешь ли ты, что такое нищета? А ненависть — знаешь, что это такое? А что такое видеть врага, соперника, который торжествует, отняв у тебя все и преследуя тебя? А тебя предавали? Женщина, друг, твоя родня? А было у тебя так, что ты годами лелеял мечту, а потом она растаяла у тебя на глазах, как облако? А было так, что после многих лет ты уже не верил больше ни во что, ни на что не надеялся, видел вокруг себя лишь пустоту? Не верить в Бога или верить в Бога неправильно и ненавидеть Его за то, что Он открыл перед тобой столько путей, а затем закрыл их все один за другим, знаешь, что это такое, Элиас Портолу, знаешь ли ты?

— Дядюшка Мартину, вы меня пугаете, — пробормотал Элиас.

— Видишь, какой ты мужчина! Тебе страшно даже слышать то, как я говорю о страданиях. Ступай, поднимайся и ступай, Элиас Портолу, ступай! Ступай! Ступай! Ты молод, ты чист, ступай и взгляни жизни в лицо: стань орлом, а не трясогузкой. И потом, Господь велик и часто оставляет нам радости, о которых мы и думать не можем. Мужчина никогда не должен отчаиваться. Как знать, может, через год ты будешь счастлив и посмеешься над своим прошлым? Ступай.

Словно завороженный, Элиас встал и собрался уйти, но старик остановил его:

— Что же, так и уйдешь? Не проводишь меня в хижину, не угостишь творогом и молоком?

— Пойдемте, дядюшка Мартину, я оторопел, как дурная овца.

Они молча направились к хижине; там Элиас попотчевал старика молоком, вином, хлебом и виноградом, и они еще поговорили о том о сем. Перед тем как уйти, дядюшка Мартину вдруг снова заговорил о том, что волновало Элиаса:

— В конце концов, у тебя еще есть время: когда как следует узнаешь жизнь и захочешь отойти от нее, отойди на здоровье. Но помни, что я тебе сказал: лучше быть хорошим мирянином, чем плохим священником. До свидания, разберись в своих чувствах.

Элиас остался грустен, но спокоен; более того, ему казалось, что он чувствует себя сильным, что ему стыдно за свою минувшую слабость.

«Старый филин прав: нужно быть мужчиной, — размышлял Элиас, — нужно быть орлами, а не трясогузками. Я хочу быть сильным, добрым христианином; да, добрым, но сильным». И долго после этого он испытывал не отчаяние, а грусть, и старался, как мог, изгнать из головы невеселые мысли.

На пастбищах стояла необычно теплая и мягкая осень. Небо прояснилось, цвет его приобрел ту непередаваемую нежность, которая присуща только осеннему небу Сардинии. Казалось, за далеким горизонтом, в покрытых молочной дымкой пространствах, скрывается море; иногда но вечерам горизонт по всей ширине окрашивался в молочно- розовый перламутр, на котором редкие светло-голубые облака были похожи на паруса плывущих кораблей. На фоне ясного неба лес выделялся, словно нарисованный темной краской: листья опадали только с кустов, да какой-нибудь дуб, затерявшийся среди бескрайних пастбищ, начинал покрываться осенней позолотой. Частые стебли нежной травы росли, прикрывая бурое жнивье; редкие дикие цветы, по большей части растущие у воды, печально раскрывали свои фиолетовые лепестки.

А солнце разбрасывало теплые лучи в каждый уголок: на заросли кустарника, на изгороди, на валуны; и в этих нежных солнечных лучах покрытые низкой тонкой травой пастбища и вовсе казались бескрайними, бесконечными, словно их границы затерялись где-то на берегах скрывавшихся за горизонтом морей.

Жизнь в овчарне текла спокойно, не обремененная заботами в это время года.

Дядюшка Портолу часто отлучался, и Маттиа вел тихую и несколько отшельническую жизнь. Ему нравилось стадо, собаки, лошадь; кот и подросший козленок ходили за ним по пятам, а он разговаривал с ними, как с друзьями. Некоторое время Маттиа был поглощен изготовлением ульев из пробкового дуба, чтобы следующей весной стать хозяином пасеки. Его вкусы были просты, и он ничуть не был избалован, но он был суеверен и немного боязлив. Он верил в привидения и в блуждающие души и, проводя длинные ночи на пастбище, следуя за стадом, порой бледнел, видя таинственные огоньки в воздухе или странных животных, пробегавших в отдалении без малейшего шума; в бесконечном уединении, среди кустарников и валунов, в далеких голосах леса он часто слышал загадочные стенания, вздохи и шепоты.

Элиас немного завидовал характеру и простодушию брата.

«Вот он, — размышлял Элиас, — он всегда спокоен, как семилетний ребенок. О чем он думает? Что ему нужно? Он никогда не страдал и, похоже, никогда не будет страдать: он не силен, но все равно сильнее меня».

На исходе той осени, однако, после разговора с дядюшкой Мартину, ему казалось, что он обрел какую-то силу; по крайней мере, ему удавалось превозмогать себя и надеяться на лучшее. Но однажды, возвращаясь домой, он услышал перебранку между Пьетро и Магдалиной. В то время Пьетро сеял зерно, запас которого хранился в старинном ларе из черного дерева, стоявшем в комнате супругов. Пьетро показалось, что зерна недостает, и он начал ворчать, обвиняя в пропаже жену.

— Что, по-твоему, я могла с ним сделать? — говорила Магдалина, не на шутку обидевшись. — Напечь пшеничных лепешек или сладостей? Ты знаешь, что в твоем доме нет секретов и здесь твоя мать, которой известен каждый мой шаг.

— Она права, сынок, — вторила ей тетушка Аннедда. — Никто не мог взять зерно: что нам с ним делать?

— А, женщины, вы себе на уме! Вы своего добиваетесь правдами и неправдами, у вас все время какие-то тайные желания, дурь на уме, и чтобы себя ублажить, вы тратите припасы, пускаете на ветер семейное добро и дурите несчастного мужа, который гнет на вас спину весь год.

Пьетро говорил во множественном числе; но Магдалина знала, что каждое слово было обращено к ней.

— Говори со мной, — сказала она, разъярившись, — оставим в покое твою мать. Зерно было в нашей комнате.

— И оттуда оно пропало.

— Ты хочешь сказать, что это я его взяла?

— Да, — выкрикнул Пьетро.

— Дрянь!

— Кто дрянь? Я? Поглядите на нее, на дочь Арриты Скада! Будь проклят час, когда я на тебе женился!

Потом пошли и другие оскорбления. В это мгновение появился Элиас и тетушка Аннедда вышла во двор, чтобы помочь сгрузить сумки с лошади. Элиас услышал ссору, и у него сжалось сердце.

— Что у них случилось? — сжав зубы, спросил Элиас. — Чего они взъелись? А! — воскликнул он, после того, как тетушка Аннедда тихо сказала ему в чем дело. — Какой позор! Он что, умом тронулся? А наш дом становится вертепом! Пора это кончать!

— Ну нет, мы только начали! — Пьетро появился в дверях с горящими от гнева глазами. — А ты займись своими делами, если не хочешь, чтоб и тебе досталось!

— Ну ты, мужчина! — прокричал Элиас, — послушай сам, что говоришь!

— Это ты послушай. Я мужчина, а ты пшик, и смотри не суйся в мои дела.

— Прекратите, дети мои, прекратите. Что случилось? Такого еще не было в нашем доме! — жалобно взмолилась смертельно побледневшая тетушка Аннедда.

— Здесь я хозяин, — чванливо выкрикнул Пьетро, — зарубите себе на носу: хозяин я, и, если кто-нибудь вздумает здесь командовать — раздавлю, как букашку.

Они вошли в кухню, и Магдалина, увидев Элиаса и услышав слова Пьетро и тетушки Аннедды, расплакалась. От этого Элиас окончательно разозлился на Пьетро, а Пьетро на Магдалину.

— Да, поплачь, поплачь! Ох, уж эти мне женщины! Ведите себя как следует, а не то я возьму палку!

— Только попробуй, подлец! — прокричала Магдалина, и голос ее стал угрожающим. — Подонок, врун, подлец…