Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб Страница 19

Хемдат наполнил чашки. Вино пьянит, но кофе отрезвляет. Патриотические речи постепенно прекратились, разговор перешел на любовь и женщин. Хемдат, который прежде все время молчал, теперь встрепенулся.

— Когда идешь к девушке, а душа твоя холодна, — сказал он вдруг, — бери с собой какого-нибудь простака с мускулами, и можешь быть уверен, что он покорит сердце твоей девицы и ты не запутаешься в любовных проблемах.

Скромница Пнина опустила голову. Она не ожидала услышать из уст Хемдата такие грубые слова.

Гости ушли. Хемдат отправился погулять. По дороге ему встретились Яэль и Шаммай. Яэль спросила, сколько он уплатил в пансионе у Якова Малкина. Она хотела бы отдать ему деньги, которые он потратил на нее тогда, на исходе субботы. Хемдат смущенно улыбнулся. Яэль сказала:

— Вы нехорошо поступаете, господин Хемдат, стоите и молчите.

Хемдат сказал:

— Мне нечего вам сказать.

Тут вмешался Шаммай:

— Своим молчанием вы ее обижаете.

Яэль перебила его.

— Почему вы не приходите ко мне? — спросила она.

— А почему вы не приходите ко мне? — спросил Хемдат.

Яэль воскликнула, что была у него, но не застала Хемдата, а свидетельство этому, что она видела его зеленый плащ — он лежал на стуле. Хемдат сказал:

— Если так, то пойдемте ко мне сейчас.

Нет, сказала Яэль, пусть он сначала придет к ней.

И тут же заговорила о чем-то другом.

Он уже когда-то сказал ей все, что думает о Шаммае. Ему не нравится этот юнец, который приударяет за ней. Его отец в Америке напряженно работает, чтобы сын мог заниматься наукой, а тот кормится трудами отца и при этом гоняется за развлечениями. Шаммай неспособен сделать женщину счастливой. Он оставляет пятно на репутации каждой девушки, за которой волочится. Но и он сам, Хемдат, тоже сейчас представляет для нее опасность, потому что снова оказался во власти душевных терзаний. Ей лучше отдалиться от него ради ее собственного блага, потому что его душа подвержена приступам чего-то вроде малярии.

Он знал, что она расскажет о его словах Шаммаю. Чего еще ожидать от легкомысленной болтушки? И что же? Теперь Шаммай хвастается дорогим кольцом, которое подарил Яэли, а он, Хемдат, выглядит лгуном. Как же поступил Хемдат? Пошел извиняться перед Шаммаем.

А меж тем вожделение не дает ему покоя. Да еще эти светлые, почти голубые ночи, что идут одна за другой. Хоть бы мадам Илонит ему встретилась, что ли? Вот уж и лето кончается. Молодежь еще щеголяет в легких нарядах, но недели через две-три, прикоснувшись к девушке, ты уже не почувствуешь гладкость ее тела. Хемдат теперь много думал о девушках и о женщинах, но, когда встречался с ними, вел себя стесненно и неловко. Порой он вспоминал те дни, когда при всех целовал руки мамаш и тайком — лица их дочерей, а иногда даже не мог представить себе, что это было с ним на самом деле.

Когда одиночество охватывало его, он выходил из своей комнаты. Но куда бы он ни шел, одиночество следовало за ним по пятам, и человеческий запах приводил его в ужас. Ему хотелось снова забраться в собственную нору и быть подальше от всех, чтобы не чувствовать других, да и не чувствовать самого себя, как если бы тело его застыло и все кости онемели. Но когда кто-нибудь невзначай брал его за локоть, Хемдат дрожал от скрытой радости.

Он бродил по улицам Яффы. Его дни проходили без дела, а ночи — без отдыха. Друзья говорили ему: «Ничего страшного, такое состояние обычно предшествует творческому подъему». И действительно, какие-то великие сдвиги назревали в мире. И ему уже слышны шаги грядущего. Да, ему еще суждено увидеть много событий. Он уже ощущал их приближение, он слышал их голоса, он чуял их запах. Большие перемены все приближаются, они все ближе и ближе, и нынешняя реальность уступает им место. Уходит пылающий и постылый день, наступает вечер.

Его комната была на верхнем этаже, и все ее пять окон целый день оставались распахнутыми настежь. Зеленоватые занавески колыхались, точно волны Нила, и, когда они колыхались, кисточки света и тени сплетались на полу. Хемдат ходил по комнате от стены к стене. Окна были открыты всем ветрам, но дверь — плотно закрыта. Благословенные дни осенних праздников[22] пришли в мир, и Хемдат знал их смысл. Теперь ты не нашел бы его на улицах Яффы и не встретил бы на берегу моря. В шатре своей комнаты сидел он за верным своим столом. Чем же праздновал он приход этих дней? Поднесением им своих стихов.

А лето уже совсем ушло, и осенние ветры дуют всё сильней. Эвкалипты качаются в саду и роняют на землю увядшие листья. Вот и в углу его комнаты валяется сухой лист. Ветер занес его сюда. Солнце садится, и черные тучи несутся по небу, как птицы в конце лета. Может, зажечь лампу? Почему он сидит в темноте? Потому что вот-вот войдет Яэль. Он встретит ее улыбкой. Не станет припоминать ей старые грехи. Они будут сидеть рядом на зеленой кушетке. Ведь она его любимая.

И он задумался: как давно я знаю ее? И ответил себе: о, с незапамятных времен, целую вечность, — может быть, год, может быть, больше. В те давние, легкие дни, когда над землей вспыхнули первые весенние ночи, он вышел как-то к большому песчаному холму. Несколько девушек гуляли там, и одна из них шла с гордо поднятой головой, придерживала поля своей шляпки и громко смеялась.

Хемдат поднялся и вышел.

Ноги сами привели его к этому холму.

Он шел и шел, огибая его, но к нему не приближаясь.

И вдруг оказался на его вершине.

Зеленоватая прохладная луна освещала пески. Здесь, на этом месте, он увидел ее впервые. Здесь, в этом месте он гулял с нею. «Холмом любви» называли они этот песчаный холм. Его сердце сжалось. Как недавно это было. Еще дрожат над песком звуки тех слов, которыми она описывала женщину, не выпускавшую стакана из рук. «Ха-ха-ха, и никогда не пьянела. Знала секрет».

Он стоял на вершине холма. Внезапно внизу вырисовалась какая-то тень. Он удивился, как мог бы удивиться человек, который вошел в свой дом и вдруг увидел что-то незнакомое. Ведь он так давно знает этот холм, каждую его деталь. Что же это за тень? Уж не вырастил ли здесь за ночь Господь, благословен Он, какой-нибудь новый куст или дерево? А может, это идет человек?

Он загадал: если это тень дерева, значит, наша любовь сильна, она сохранилась и еще продолжится. Если же это тень путника, значит, и любовь наша прошла, как тень. Он застыл в ожидании. Пусть бы этот миг меж надеждой и отчаянием длился вечно. Его вдруг охватил покой — тот бесконечный покой, что между мгновением, когда ребенок упал, и мгновением, когда он заплакал.

В эту минуту тень дрогнула и стала приближаться. Он перевел дыхание и сказал: «Что ж, значит, это путник».

Мужчина или женщина?

Женщина.

Он глубоко втянул воздух и подумал: «Слава Богу, что это не Яэль. Будь это Яэль, я бы счел это дурным предзнаменованием».

Мимо него прошла Яэль.

Она не посмотрела на него.

Хемдат спустился с холма.

Целая буханка

Весь тот субботний день я не ел ни крошки. Верно говорит Талмуд: «Кто позаботится в канун субботы, у того будет в субботу, кто не позаботится в канун субботы, у того не будет в субботу». Я не позаботился в канун субботы, и в субботу у меня не оказалось еды. В ту пору я был одинок. Жена с детьми уехали за границу, я остался в доме за хозяина, и забота о моем пропитании легла на меня самого. Если я не приготавливал себе что-нибудь поесть или лень было тащиться в гостиницу, в кафе или в столовку, мне приходилось запирать свои кишки на замок. Вот и в тот день я надумал было сходить поесть в одну гостиницу, но солнце палило, как в пекле, и я решил, что лучше потерпеть голод, чем выходить на улицу в такой лютый хамсин.

По правде говоря, и квартира не так уж защищала меня от жары. Пол пылал пламенем, потолок дышал духотой, стены стонали от зноя, и все предметы в комнате изливали на меня тепло, словно бы один огонь набирал силу от другого, жар комнаты — от жара тела, жар тела — от жара комнаты. И все-таки, когда человек у себя дома, он, если хочет — обливается, если хочет — раздевается, и одежда не висит на нем гирей.

Когда день уже начал клониться к вечеру и жара явно пошла на спад, я встал, помылся, оделся и вышел, чтобы где-нибудь поесть. Я уже заранее радовался тому, что сейчас усядусь за стол, покрытый чистой скатертью, и официанты с официантками будут обслуживать меня, и я буду наконец есть пищу, приготовленную другими, а не трудиться сам над ее приготовлением, потому что душа моя уже отказывалась принимать ту жалкую еду, которую я готовил себе дома.

Дневная жара совсем сошла на нет, и легкий ветерок веял снаружи. Улицы постепенно заполнялись людьми. От рынка Махане-Иегуда и до самых Яффских ворот Старого города или почти до них сплошным потоком шли старики и старухи, молодые парни и девушки, и среди множества лысых и волосатых голов колыхались штраймлы, шапки, шляпы, тюрбаны и фески. С каждой минутой в этот поток вливались все новые и новые люди из прилегающих улиц. Весь день они томились в своих домах, куда их загнало солнце, а как только солнечная мощь истощилась и день отошел, заторопились выйти, вдохнуть немного от того чудного воздуха меж заходом и восходом, который Иерусалим заимствует из райского горнего сада. Потянулся за всеми и я и какое-то время шел за ними следом, пока не свернул в безлюдный проулок.