Надежда Лухманова - ДЕВОЧКИ Страница 19

- Не могу, медамочки, ноги застыли! - За нею вскочили и другие, только Салопова стояла на коленях. Ее некрасивый рот шептал молитвы, худая рука замерла у лба в крестном знамении, глаза, полные слез, светились глубоким чувством молитвы и веры.

Девочки махнули рукой на Салопову, которая часто простаивала так, на церковном притворе, целые ночи. Отворив двери, они стали выходить на площадку. Кругом было темно.

- Душки, я слышу чьи-то шаги! - шепнула вдруг Пышка. Вся стая богомолок шарахнулась в кучу, как испуганные овцы. На гулкой каменной лестнице действительно что-то прошуршало. Кто-то слабо вскрикнул, и вдруг вся стая, охваченная паническим страхом, понеслась в коридор, хватая друг друга, цепляясь за юбки. С подавленными рыданиями они влетели в свой дортуар.

- Медам, медам, что с вами? Чего вы кричите? - посыпались вопросы проснувшихся девочек.

"Пилигримки" тряслись и, щелкая зубами, ложились и прятали свои застывшие ноги под одеяла. Когда в дортуаре настала тишина, Чернушка потянула тихонько Пышку за одеяло:

- Пышка, ты спишь?

- Нет еще,- отвечала та, тоже. Шепотом,- а что?

- Пышка, душка, скажи мне, ты ничего не видела на лестнице?

Пышка нагнулась в промежуток между кроватями:

- Знаешь, Чернушка, я. видела "его", он катился шаром…

- Ай! аи! аи! - завизжала Чернушка. - Дрянь эдакая, зачем ты говоришь мне такие страсти! - И, завернувшись одеялом с головою, свернувшись клубочком, зашептала: "Да воскреснет Бог"…

На другое утро второй класс был очень разочарован. Богомолье не принесло желанных плодов. Все шло предназначенным порядком. Классная дама (все еще чужая, из-за болезни m-lle Нот) объявила, что второй урок (как говорилось, "класс") кончится на полчаса раньше и что до завтрака всех повезут в зал прощаться с Луговым и знакомиться с новым инспектором. Впрочем, "богомолки" не роптали, но только были смущены. Салопова растолковала им, что это справедливое наказание за их дурное поведение: испуг, крик и бегство из церкви… такую молитву Бог не принимает.

Первый урок был священная история. Преподаватель, институтский духовник отец Адриан, молодой, видный священник, носил щегольскую шелковую лиловую рясу.

Когда он вошел в класс, все встали и пропели молитву перед ученьем. Затем он взошел на кафедру. Одна из девочек немедленно подошла к классной даме:

- Permettez moi de parler avec monsieur le prЙtre (Позвольте мне поговорить с господином священником)

Затем, получив позволение, подошла к кафедре и начала говорить священнику тихо, как на исповеди.

В институте было принято, что если кто-то из девочек видел "божественный сон" или имел видение, то должен был рассказать это батюшке. Чаще всех рассказывала Салопова. Сны ее были удивительные, длинные и наивные, как средневековые легенды. Случалось и так, что если класс не знал катехизиса (христианское вероучение, изложенное в форме вопросов и ответов), то Надя Франк или Чернушка по очереди импровизировали сны и чуть не весь час занимали батюшку своими фантастическими бреднями.

Класс кончился, девочки окружили отца Адриана.

- Батюшка, вы пойдете сегодня в зал смотреть нового инспектора?

- Новый инспектор не есть зверь диковинный, чтобы идти смотреть на него, я так полагаю, а пойти послушать его назидательную речь я не прочь, ибо, вероятно, это человек ученый. Вы что же это? - обратился он к Кате Прохоровой, которая с самым серьезным видом, нахмурив брови, сняла что-то у него с рукава и отбежала в сторону.

- Батюшка, это Катя Прохорова, такая счастливица, нашла у вас на рукаве длинный волос!

Батюшка засмеялся.

- А какое же тут счастье, коли они у меня лезть начинают? И на что девице Прохоровой мой волос?

- Как на что? Она вас обожает, у нее уж целая подушечка ваших волос собрана, она потом себе из них цепочку сделает на шею.

- Нет уж, девицы, вы это оставьте, оно, положим, волоса-то упавшего не жаль, да только лишнее это все ваше обожание; вон в младшем классе мне недавно Александрова из новой рясы клинчик на память вырезала, так это уж и совсем неподобно. А тоже, говорит, обожаю.

Катя Прохорова с завистью поглядела на его рясу. Очевидно, в ней зрела мысль отыскать Александрову и, посулив щедрые дары, выпросить у нее ярко-лиловый клинчик.

III

- Mesdemoiselles, rangez-vous. Rangez-vous, mesdemoiselles!(Мадемуазель, стройтесь. Стройтесь, мадемуазель!), - слышалось во втором классе, и девочки становились парами, чтобы идти в зал прощаться со старым инспектором и знакомиться с новым.

Второй класс строился угрюмо и неохотно, пары беспрестанно размыкались, и девочки снова собирались кучками. На общем собрании они решили "травить" нового инспектора при первом же случае.

- Петрова, наколи себе палец булавкой или порежь немножко - да скорее! - шептала маленькая Иванова.

- Зачем я стану свои пальцы резать, вот еще выдумала!

- Да ведь ты подруга Евграфовой, ну а я ее пара. Евграфову класс послал "выглядеть" нового инспектора, так ты понимаешь, что и мне надо "испариться"? Дай мне своей крови на носовой платок, я и убегу - скажу: кровь идет носом.

- А-а, для Евграфовой? Хорошо!

Не успела Петрова геройски ткнуть себя булавкой в палец и выдавить из него крупную каплю крови, как в класс влетела Евграфова.

- Приехал! Приехал! - шептала она взволнованно. - Maman с Луговым сейчас идут.

- Ну что, какой он?

- Ах, душки, это цирюльник!

- Какой цирюльник, почему цирюльник, откуда ты узнала, что он цирюльник?

- Ах, непременно цирюльник, рукава у него короткие, и держит он руки, точно несет таз с мыльной водой…

Как мелкие ручьи впадают в большое озеро, так пара за парой, класс за классом стекался весь институт и поглощался громадным рекреационным залом. Там девочки строились рядами, оставляя в середине пространство, ровное, длинное, как коридор.

В промежутках, отделявших класс от класса, стояли "синявки" и дежурные "мыши", то есть классные дамы, носившие всегда синие платья, и пепиньерки в форменных серых платьях. Сдержанный гул голосов наполнял высокую комнату.

- Тс! Тс! Тс! - шипели синявки.

- Silence!(Тишина!) - крикнула, появляясь в дверях, Корова, в синем шелковом платье и в "седле", то есть в парадной мантилье, придававшей ей сутулость.

Все смолкло, все глаза устремились к классной двери. Вошли Maman, Луговой и новый инспектор. Это был бледный человек, среднего роста, с большими светло-серыми глазами, осененными темными ресницами, с неправильным, но приятным и кротким лицом, русыми волнистыми волосами, без усов, в чиновничьих бакенбардах котлетами. Он производил впечатление весьма вежливого и старательного чиновника, но детский глаз сразу подметил несколько короткие рукава его вицмундира и округленные, неуверенные жесты его рук. Кличка "цирюльник" осталась за ним.

За торжественным трио вошел батюшка, отец Адриан, и несколько учителей, затем двери закрылись.

Maman прошла мимо рядов учениц, и каждый класс приседал перед нею с общим ровным жужжанием:

- Nous avons l'honneur de vous saluer, Maman(Имеем честь приветствовать вас, Маман). Сказав несколько милостивых слов классным дамам, сделав кое-какие замечания, Maman остановилась посреди залы.

- Mesdemoiselles, наш многоуважаемый инспектор Владимир Николаевич Луговой покидает нас. Здоровье не позволяет ему более занимать эту должность. На его место поступает к нам новый инспектор - Виктор Матвеевич Минаев. Я надеюсь, что под руководством нового инспектора ваши занятия пойдут так же успешно, как и при прежнем, а ленивые должны избавиться от своей репутации и впредь получать лучшие баллы. С сегодняшнего дня все классные журналы будет просматривать Виктор Матвеевич Минаев.

Всю эту маленькую речь Maman проговорила по-французски и затем, утомленная, опустилась в кресло.

- Mesdemoiselles, remerciez (Мадемуазель, поблагодарите…) m-r Луговой, - зашептали синявки и мыши.

- Nous vous rernercions, monsieur l'inspecteur (Благодарим вас, месье инспектор). Глаза многих девочек были полны слез, и голоса их дрожали, произнося эту холодную, казенную фразу. Луговой обратился к девочкам, речь его была проста и сердечна. Он сказал, что знает не только массу, составляющую институт, но в старших классах, выросших при нем, и каждую девочку отдельно. Он всегда был доволен общим уровнем прилежания девочек, но есть многие, которые могли сделать гораздо больше, чем сделали, вот к этим-то некоторым, называть которых он не хочет, он и обращается, чтобы они не обманули его надежд, что издали, до самого выпуска третьего класса (старшего курса), он будет следить за успехами своих бывших воспитанниц.

После Лугового сказал свою речь Минаев. Он говорил, очевидно, приготовившись, цветисто и длинно, но речь его, как и вся фигура, оставили у всех впечатление чего-то расплывчатого, нерешительного. После Минаева, уже без всякого повода, начал речь и отец Адриан. Он говорил о вреде своеволия и о пользе послушания. Очевидно, со стороны старших девочек побаивались какой-нибудь демонстрации и заранее старались обуздать их.