Жюль Ромэн - Преступление Кинэта Страница 19

XII

НОЧЬ КИНЭТА

В тот миг, как Жак Авойе вышел из театра и, несмотря на все свои заботы, с наслаждением глотнул бодрящий вечерний воздух, Кинэт снова зажег маленькую лампу, служившую ночником.

Он лег рано, поддавшись крайней усталости и рассчитывая на целительное действие сна. Но сон не шел к нему. Зато бесчисленные смутные тревоги, постепенно накопившиеся за день в его груди, мало-помалу уступили место более связным размышлениям, в самой ясности которых было уже что-то успокоительное.

Он принялся подводить итоги минувшего дня, перебирая в памяти каждый отдельный момент его. Одни моменты были хороши, другие сомнительны, третьи заслуживали порицания. Он добился очень четкой классификации. Испытующий взгляд его расчленил визит к Софи Паран на множество обстоятельств и эпизодов. Он прослеживал их в порядке последовательности, взвешивая отдельные звенья и стараясь дать им правильную оценку. Ему не приходило в голову, что событие само по себе является чем-то единым и цельным и что, составляя суждение о нем, бесполезно стремиться к выделению деталей. (Обстоятельство, почитаемое благоприятным, часто может возникнуть лишь благодаря другому, неблагоприятному обстоятельству.) Ему была присуща аналитическая точка зрения. И хотя ощущение какой-то глубокой фатальности, наверное, таилось в нем, хотя многое указывало ему на ее угрожающее присутствие, в мире, представлявшемся его разуму, царила свобода, каждый поступок являлся результатом определенного решения и, следовательно, всегда легко было допустить замену одного события другим, исправление одного события посредством другого.

Работа мысли окончательно прогнала сон. Находя, что бодрствовать в темноте более утомительно, Кинэт зажег лампу.

Кровать, покрытая безупречно чистыми простынями и одеялом, заполняла правый угол маленькой, скромно обставленной комнаты, тоже содержавшейся в образцовом порядке. На стуле лежала сложенная одежда; на ночном столике, рядом с часами и лампой, покоился электрический пояс.

«Вопрос улицы Тайпэн ликвидирован. С некоторым опозданием, но довольно благополучно. Вот где меня не увидят больше. Завтра утром, в половине десятого, я встречусь с Легедри на углу улицы Бобур. Отвезу его на улицу предместья Сен Дени. Помогу ему устроиться. Он при мне же начнет вырезать обои.

К сожалению, вопрос улицы Вандам далеко не так близок к разрешению. Смутный осадок. Тревожное чувство. Длительное осложнение. Нельзя успокоиться на этом. Нельзя поддаться лени…

Мое посещение привратницы того дома? С одной стороны, это хорошо. С другой — плохо. Отныне я включен в число людей, приходивших или возвращавшихся на место преступления. Она имеет право указать на меня полиции. Но мне нужно было собрать кое-какие сведения. Я собрал сведения исчерпывающие. Она видела Легедри. За несколько минут до его вторжения ко мне. Может ли она описать наружность Легедри? Нет. Узнает ли она Легедри, если его приведут к ней? Вероятно, да. Существенное обстоятельство. Судя по ее словам, она еще никому не проболталась. Но если она скажет об этом даже в неопределенных тонах, дело примет очень серьезный оборот. Силуэт. Время. Место. А вдруг кто-нибудь видел, как Легедри вбежал ко мне в мастерскую?…»

Мало-помалу мысли Кинэта, отстаивались. Легкие затруднения колыхались где-то на поверхности, все менее заметные, постепенно тающие. Наиболее тяжелые затруднения оседали книзу, приковывали взор.

Кинэт кусал усы, устремлял пронизывающий взгляд на бумажный цветок, выделял из бороды волосок, сжимал его двумя ногтями и быстро выдергивал, подбадривая себя болью. Или же подолгу чесал бок, слегка натертый электрическим поясом, и с рассеянным любопытством вдыхал запах пота, остававшийся на пальцах.

Одна мысль становилась все более неотвязной.

«Приход ко мне Легедри во вторник, 6 октября. За несколько минут его видели в проходном дворе. Присутствие в переплетной Легедри, окровавленного Легедри».

Днем эта мысль мелькала в ряду других. Она была лишь тревожной точкой и сливалась со многими другими точками, более или менее быстро проплывавшими через поле сознания. Но за последний час она превратилась в ядро, сосредоточившее в себе всю рассеянную опасность.

Сперва Кинэт попробовал отнестись к ней с презрением.

«Разумеется, если бы Легедри не зашел ко мне или зашел к соседу, в дальнейшем ничего не случилось бы; во всяком случае, ничего не случилось бы со мной. Глупо ломать над этим голову».

Но мучило его вовсе не то, что случилось в дальнейшем, а само присутствие Легедри у него, Кинэта, утром 6 октября.

Почему? Во-первых, невозможно было утверждать, что никто не видел, как Легедри вошел в переплетную. Во-вторых, беря вопрос шире, присутствие человека в определенном месте, в определенный час, является фактом раз навсегда совершившимся, оставившим бог знает какие следы. Абсолютно не доказано, что эти следы не обнаружатся, что этот факт не будет установлен. (Последующие встречи Кинэта и Легедри тоже являлись фактами, имевшими место, фактами, навсегда совершившимися. Но было бесконечно мало шансов на то, что о них узнают или даже заподозрят, если первоначальная встреча осталась бы необнаруженной.) Уничтожить факт, имевший место. Мысль соблазнительная. К какой бездне может привести эта мысль, Кинэт еще не догадывается. Он возбужденно кружит вокруг нее. Уничтожить событие, уничтожить вещь. Стереть всякий след «существующего» в широчайшем смысле слова. Кинэт не думает специально о существовании личном, о существовании человека. Он не испытывает также желания истреблять. Сила, которая влечет его на этот путь, обладает чисто интеллектуальной привлекательностью некоторых изысканий. Он чувствует призвание к таким изысканиям. Его ум жаждет работать в этой области. Он уже ощущает первый трепет творческой догадки.

Но ему некогда предаваться мечтам. Навязчивая мысль грубо поворачивает его к определенному факту. Кинэту представляется, что с ним разговаривает полицейский. Начав с нескольких чисто официальных фраз, человек этот вежливо говорит:

— Простите, сударь. Есть факт, который нам хотелось бы выяснить. В прошлый вторник, приблизительно в девять часов утра, к вам в магазин с испуганным видом вбежал некий субъект. Минутой раньше этот субъект вышел из проходного двора, обслуживающего флигель, в котором было совершено убийство.

— Но, сударь…

— Спорить бесполезно. Оба факта, о которых идет речь, установлены двумя свидетелями: привратницей дома N 18 и женщиной, вытряхивавшей тряпку (вопреки нашим постановлениям, кстати) из окна противоположного дома. Означенный субъект пробыл у вас по крайней мере полчаса. Что произошло за эти полчаса?

Кинэт пытается ответить и постепенно делает уступку за уступкой.

— Я не помню точно. Вы говорите, этот человек приходил ко мне? Пусть так. Вероятно, он говорил со мной на безразличные темы.

Но на такой позиции удержаться трудно.

— Ах, да! Помню. Он предложил мне купить у него гравюры. Я отказался. Он долго настаивал.

Но полицейский ехидно усмехается.

Кинэт вспоминает версию, придуманную им в первый же день.

— Он будто бы поранил себя и ему нужно было вымыться. Конечно, это показалось мне немного подозрительным, но… И так далее.

Полицейский возражает.

— Почему же вы не заявили нам об этом происшествии?

Еще вчера возможен был такой ответ:

— Если бы до меня дошли слухи о каком-нибудь преступлении, о чем-либо сколько-нибудь серьезном, случившемся поблизости, я…

С сегодняшнего утра его молчанию нет оправданий.

Он подходит к вопросу с другого конца.

«Допустим, что это правда, что „неизвестный“ действительно зашел ко мне с намерением почиститься, но что он остался „неизвестным“, что он ни в чем мне не признался, что я не видел его больше. Что бы я сделал в таком случае? Молчал ли бы я? Может быть. Но только до сегодняшнего утра. Прочитав утреннюю газету, я ужаснулся бы. Я схватил бы шляпу и пошел бы к комиссару».

Он несколько раз повторяет:

«Я пошел бы к комиссару».

Голос логики, голос с металлическим тембром звучит в его голове.

«Следовательно, ты должен пойти к комиссару».

Он пожимает плечами, протестует.

«Нелепость. Бредовая мысль. Плод усталости и возбуждения. Я отказываюсь вникать в нее».

Однако он в нее вникает. Даже больше, он мысленно разыгрывает ее во всех подробностях. Он видит себя на следующее утро встающим рано, тщательно одевающимся, выходящим из дому, идущим по прохладным улицам. Он просит дежурного доложить о своем приходе.

«Я хочу сделать важное сообщение».

Комиссар принимает его, указывает ему на стул. Он ищет слов, с которых удобно было бы начать.

В этот миг он сознает, что решение его уже принято, что завтра утром уже никто не может помешать ему встать рано, тщательно одеться, пойти к комиссару. Но он хочет знать, почему нужно идти к нему.