Арчибальд Кронин - Древо Иуды Страница 2

Вначале дорога пролегала через пастбища, где волоокие коричневые коровы неуклюже ступали, позвякивая висящими на шее огромными колоколами, которые передавались из поколения в поколение. На полях низовья мужчины, да, впрочем, и женщины, были заняты в вековечном процессе циркуляции травы. Кое-кто отставлял в сторону косу, чтобы поднять руку для приветствия, ибо Мори здесь знали и любили, несомненно, за его доброту к детям, а возможно, и потому, что он удосуживался интересоваться всеми местными праздниками. В самом деле, незатейливые свадьбы, с неизменным альпийским рожком, вносящим грустную ноту; традиционные процессии, как религиозные, так и светские; даже неблагозвучные серенады деревенского духового оркестрика, поздравлявшего его каждый день рождения, — все это забавляло и развлекало Мори.

Вскоре он достиг городских предместий: казавшихся выдраенными улиц, белых домиков с зелеными ставнями и палисадниками, утопающими в астрах и бегониях, а в заоконных цветочных ящиках распустившиеся герань и петунья. Бесподобные цветы — он в жизни таких не видел! И повсюду царит атмосфера тишины и порядка, словно здесь ничего никогда не выходит из строя — право, так оно и было — и лозунгом этих людей является «честность, любезность и радушие».

Как мудро он поступил, учитывая его особые обстоятельства, что поселился здесь, вдали от вульгарности современного века: хипстеров[12] и битников, стриптиза и рок-н-ролла, смехотворных рассуждений сердитых молодых людей, бредовых абстракций модного искусства и всех прочих ужасов и неприличий свихнувшегося мира.

Друзьям в Америке, возразившим против его решения, и в особенности Холбруку, его партнеру в «Стэмфордской компании», который пошел дальше и высмеял страну вместе с ее жителями, он привел спокойные, логические доводы. Разве Вагнер не прожил в том же самом округе семь счастливых и плодотворных лет, сочинив «Мейстерзингеров» и даже — это он добавил с улыбкой — блистательный марш для местной пожарной команды? В качестве доказательства — ставший музеем дом, который до сих пор сохранился. Разве Шелли, Китс и Байрон не проводили в этих краях долгие периоды романтического безделья? Что касается озера, то Тернер его рисовал, Руссо катался по нему на лодке, а Рескин[13] произносил о нем безумные речи.

И похоронить себя в бездуховном вакууме Мори тоже не грозило. У него были книги, у него была коллекция красивых вещей. Кроме того, если местное население — как бы это помягче выразиться — не стимулировало развитие интеллекта, то в Мелсбурге существовало общество эмигрантов, куда входили интереснейшие люди, и мадам фон Альтисхофер была одной из тех, кто принял его в свой избранный крут. А если этого недостаточно, то до аэропорта в Цюрихе всего сорок минут езды, после чего не пройдет и двух часов, как он уже в Париже… Милане… Вене… изучает воспроизведение текстур на полотне Тициана «Положение во гроб», слушает Каллас в «Тоске»,[14] смакует восхитительное баранье рагу с белокочанной капустой в заведении «Захер».[15]

К этому времени он доехал до Лауэрбахского питомника. Выбрал розы, без колебаний добавив несколько сортов по собственному вкусу к списку, врученному ему Вильгельмом, хотя и смутно сознавал, что они, вероятно, погибнут по необъяснимой причине, тогда как остальные примутся и расцветут. Когда он вышел из питомника, было еще довольно рано, всего одиннадцать; возвращаться он решил через Мелсбург, где запланировал несколько дел.

Городок приятно опустел, большинство туристов разъехались, на променадной аллее вдоль озера с шуршащими под ногами листьями, опавшими с каштанов, было малолюдно. Мори любил это время года, рассматривал его как пору восстановления в правах владельца. Шпили-близнецы кафедрального собора, казалось, более остро пронзали небо; кольцо древних замков, не освещенных более прожекторами, снова стало старым и серым; городской мост, освободившись от праздных зевак, вернул себе прежний спокойный облик.

Мори оставил машину на площади у фонтана и, даже не подумав о том, чтобы ее запереть, неторопливо отправился в город. Для начала он наведался в табачную лавку, где был завсегдатаем, и купил блок — двести штук — своих любимых сигарет «Собрание»,[16] потом зашел в аптеку за большим флаконом «Пино О-де-Кинин», особым тоником для волос, которым всегда пользовался. На следующей улице находилась известная кондитерская Майера. Поболтав немного с господином Майером, он отослал в Коннектикут большую коробку молочного шоколада детям Холбрука — в Стэмфорде шоколад такого качества даже не нюхали. Мори подумал немного — он был сладкоежкой — и унес полкило глазированных каштанов нового сезона. Как приятно совершать здесь покупки, говорил он себе, повсюду тебе улыбаются, любезно встречают.

Теперь он оказался на Штадтплац, куда ноги сами его принесли. Он не удержался от улыбки, хотя и слегка виноватой. Прямо напротив располагалась галерея Лойшнера. Мори терзался сомнениями, весело сознавая, что поддается соблазну. Но мысль о пастели Вюйяра[17] вела его вперед. Он пересек улицу, толкнул дверь в галерею и вошел.

Лойшнер просматривал в своем кабинете фолиант с рисунками пером. Этот торговец, пухленький, гладенький, улыбчивый человечек в однобортном коротком сюртуке, брюках в полоску и с жемчужной булавкой для галстука — в соответствии с этикетом, — приветствовал Мори с сердечным почтением и в то же время без особой коммерческой заинтересованности, давая понять, что его появление в галерее — обычное дело. Они обсудили погоду.

— Вот неплохие работы, — наконец произнес Лойшнер, указывая на книгу, когда тема погоды была исчерпана. — И совсем недорогие. Кандинский — весьма недооцененный художник.

Мори не привлекали вытянутые фигуры и обезьяноподобные лица Кандинского, и он подозревал, что торговцу это известно, тем не менее следующие пятнадцать минут они рассматривали, похваливая, рисунки. Затем Мори взялся за шляпу.

— Кстати, — небрежно бросил он, — полагаю, вы до сих пор не расстались с тем маленьким Вюйяром, что показывали мне на прошлой неделе?

— Скоро расстанусь. — Лойшнер внезапно помрачнел. — Им заинтересовался один американский коллекционер.

— Ерунда, — отмахнулся Мори. — В Мелсбурге не осталось американцев.

— Этот американец живет в Филадельфии, курирует музей искусств. Показать его телеграмму?

Мори, встревожившись, покачал головой, но так, чтобы было ясно: он сомневается.

— Вы по-прежнему просите ту непомерную цену? В конце концов, это всего лишь пастель.

— Пастель — стихия Вюйяра, — с авторитетным спокойствием заявил Лойшнер. — А конкретно эта работа, уверяю вас, сэр, стоит каждого сантима запрошенной цены. Да что там, только на днях в Лондоне несколько грубых мазков Ренуара, запечатлевших с полдюжины мятых ягод клубники, — жалкая вещь, серьезно, мастер наверняка глубоко ее стыдился — продали за двадцать тысяч фунтов… Но эта пастель — можно сказать, жемчужина, достойная вашей чудесной коллекции, а вы сами знаете, сколь редко сейчас попадаются хорошие постимпрессионисты; тем не менее я прошу всего лишь девятнадцать тысяч долларов. Если купите — а я не настаиваю, так как практически она уже продана, — то никогда не пожалеете.

Воцарилось молчание. В первый раз они оба смотрели на пастель, висевшую в одиночестве на стене нейтрального цвета оберточной бумаги. Мори хорошо знал эту работу, занесенную в каталог. На самом деле прелестная вещица: интерьер, полный света и разноцветных пятен — розовых, серых и зеленых. Сюжет также полностью отвечал его вкусу, жанровая картина — мадам Мело с маленькой дочерью в домашнем салоне актрисы.

Горло сжалось от острого желания приобрести картину. Он должен, обязательно должен ее купить, чтобы она висела напротив его Сислея. Цена, само собой, огромная, но вполне ему по карману: он богат, гораздо богаче, чем считает его добрый Лойшнер, не имеющий, разумеется, доступа к маленькой черной книжице, запертой в сейфе, с ее завораживающими рядами цифр. И почему бы после стольких лет напрасного труда и семейных раздоров ему не иметь все, что он хочет? Той кругленькой сумме, что он недавно заработал на акциях нефтяного концерна «Роял датч», не нашлось бы лучшего применения. Он выписал чек, обменялся рукопожатием с Лойшнером и ушел с видом победителя, осторожно неся пастель под мышкой. Вернувшись к себе на виллу, он успел повесить картину до того, как Артуро объявил, что ланч готов. Превосходно… превосходно… ликовал он, отступая назад. Он надеялся, что Фрида фон Альтисхофер оценит ее по достоинству.

Глава II

Он пригласил ее к пяти, и, так как пунктуальность была для нее проявлением хороших манер, она прибыла ровно в назначенный час — однако не как обычно, в своем разбитом маленьком светлом «дофине»,[18] а пешком. Вообще-то ее громоздкий чертог, замок Зеебург, находился на противоположном берегу озера, в двух километрах, если по прямой, и когда она вошла в салон Мори, он, взяв ее руки в свои, упрекнул гостью за то, что она воспользовалась переправой, — день был теплый, а подъем на холм к его вилле отличался крутизной, он мог бы послать за ней Артуро.