Оскар Лутс - Весна Страница 2

– Послушай-ка, обратился он к Тоотсу, может быть, у тебя есть в запасе еще какое-нибудь вранье? Если есть, так уж выкладывай все сразу.

– Какое вранье? – спросил Тоотс.

Лицо у него было сейчас такое невинное, что всякий мало-мальски жалостливый человек, глядя на него, прослезился бы. Но так как учитель был существом совсем бессердечным, он не только не прослезился, но даже, как видно, не собирался положить конец этой пытке.

– Петерсон, ты спрашивал у Тоотса, как пишется буква «ять»?

Тоотс подмигивал Петерсону, чтобы он ответил «да», но увы! – это не подействовало.

– Нет.

– Ну да, я так и знал. А что же он тебе говорил?

– Тоотс сказал – он не понимает, как это индейцы умудряются так быстро снимать скальп: когда он сам один раз захотел с дохлой кошки…

Продолжать Петерсон не может, так как весь класс разражается хохотом. Тоотс исподтишка грозит предателю кулаком и в душе клянется жестоко отмстить ему. Тоотса за его вранье ставят в угол до следующего урока.

Арно же больше всего удивился тому, что Тоотс, который так много читал и знал всякие истории про Кентукского Льва, не сумел написать такой простой буквы, как русское «ять». Потом Арно подумал: «А так врать все-таки нельзя. Тоотс этот, видно, большой озорник.

II

На перемене в классной комнате царили суматоха и беготня, как в потревоженном муравейнике. Все страшно спешили, все с визгом куда-то неслись, словно боялись опоздать.

Арно робко жался у стены. Он здесь был еще чужим, и от всей этой двигавшейся перед ним пестрой толпы у него кружилась голова. Он не встретил здесь ни одного знакомого, кроме Тээле с хутора Рая. Родители этой краснощекой, белокурой девочки и родители Арно были почти соседи, потому-то Арно и знал ее. Он охотно подошел бы сейчас с ней поболтать, но решил, что это неудобно. Девочки держались все время вместе, будто овцы, и подойти к ним казалось Арно как-то неловко. Он прислонился к стене и продолжал наблюдать.

Вон там, медленно переминаясь с ноги на ногу, стоял какой-то толстощекий крепыш и ел. В одной руке у него был ломоть хлеба, в другой кусок жирного мяса. Кто-то, проходя мимо, наступил ему на ногу. Но мальчуган и бровью не повел, только буркнул: „Ну и слепая курица!“ – и продолжал жевать.

Другой, рыжеволосый, в смешных ботинках с пуговицами, был центром общего внимания – у него оказалась какая-то новомодная ручка. Он гордо шагал впереди, а за ним тянулась ватага ребят, и все его упрашивали:

– Ну покажи, Кийр, покажи!

Но Кийр любил поважничать, – и мало кто удостаивался чести посмотреть его ручку.

Кучка ребят толпилась у печки. Какой-то мальчишка с лицом хорька и живыми глазками говорил, сопровождая свои слова весьма таинственными жестами:

– Возьми гусиное перо, обмакни в молоко, напиши на чистом листе бумаги свое имя, а потом проведи по бумаге горячим утюгом, вот тогда и увидишь.

Кто-то из ребят ответил:

– Ох, Кяэрик, тебя прямо слушать страшно!

Девочки вели себя гораздо тише. Сбившись в кружок, они о чем-то шептались и хихикали.

Но больше Арно наблюдать не удалось. Мимо него с грохотом промчался сначала один мальчуган, потом другой, и началась бешеная гонка: впереди бежал перепуганный насмерть Петерсон, а за ним по пятам с кровожадной гримасой гнался Тоотс. Сжав кулаки и угрожая беглецу, он то и дело выкрикивал на ходу: „Я тебе задам! Я тебе покажу! Будешь тогда ябедничать!“ Петерсон, видя, что спасти его могут только быстрые ноги, несся на всех парах. И неистовый бег продолжался – по партам, через головы сидящих, мимо учительской кафедры, в спальню, по кроватям, подушкам, потом опять в класс, и тут круг начинался сызнова. Но долго ли, о смертный, хватит у тебя сил бежать, если за тобой гонится человек, с головы до ног охваченный жаждой мести! Это понял наконец и Петерсон; он остановился, тяжело дыша. Видимо, у него мелькнула какая-то новая спасительная мысль.

– Тоотс, я покупаю у тебя ножик. Брось, хватит! Ну! Слышишь, я покупаю у тебя ножик со штопором.

Прошло несколько минут, ярость Тоотса все остывала и остывала. Еще секунда – и недавние враги уже торговались не на жизнь, а на смерть из-за ножика со штопором.

Тут прозвенел звонок, новый урок начался. Это был урок арифметики. Тоотс, прежде чем отправиться в угол, где ему еще полагалось стоять, успел сказать Арно:

– Все могу, только вот арифметика, будь она проклята, в голову не лезет.

Он был прав. Он обладал обширными познаниями, умел складывать и вычитать, умножать и делить, но при всем этом был у него один досадный недочет: он ничего не знал как следует. Решая задачу, он пускал в ход все четыре действия сразу, и потом они у него так перепутывались, что все выходило шиворот-навыворот. Учитель в таких случаях говорил ему:

– У тебя, Тоотс, прямо каша какая-то получается.

Но вот к доске вызвали Арно. Тут была совсем другая картина. Он знал все, о чем его спрашивали. Возвращаясь на свое место, он даже чувствовал себя немного смущенным, что так хорошо отвечал. Ему стало вдруг жаль своего соседа Тоотса, который, несмотря на свои познания, не сумел решить задачу, а ведь Арно считал это таким легким делом.

На следующих уроках и переменах никаких особых происшествий не было, если не считать того, что Тоотс успел порвать какой-то девочке платье, поменяться с кем-то кошельком, разбить окно и развести во дворе школы костер. Присаживаясь у огня, он заявил, что то же самое делал Кентукский Лев, когда ему приходилось пытаться бегством от индейцев.

Все же Арно за это время удалось кое-что узнать о своих новых школьных товарищах. Так, жевавшего мясо толстяка, которому наступили на ногу, звали Тыниссоном. Мальчугана с заплаканным лицом и покрасневшими глазами, у которого одни ребята, смеясь, спрашивали: „Эй, парень, где твой отец?“, на что другие тут же отвечали: „Хвост задрал, в лес удрал!“ – мальчугана этого звали Визаком.

У рыжеволосого Кийра, обладателя новомодной ручки и ботинок на пуговицах, будто бы имелся дома удивительный музыкальный ящик: заведешь и он сразу заговорит человечьим голосом и запоет, как птица.

А о малыше Матсе Рауде рассказывали, что в прошлом году он решил пешком отправиться в город в гости к тетке; взвалил себе на плечи котомку с едой и сказал:

– Ну, я пошел!

Шагая после уроков домой, Арно все еще думал обо всех этих вещах, таких для него новых и важных, По дороге он догнал Тээле. Сперва оба покраснели и долго шли рядом молча, но под конец разговорились.

III

– Почему ты только сегодня пришел в школу? – начала Тээле. – Мы все уже с прошлой недели ходим.

– Я болел, раньше не мог.

– Они помолчали, потом Тээле спросила:

– А что у тебя было? Скарлатина?

– Нет, не скарлатина. Голова болела и жар был. Мама сначала думала, что скарлатина, но никакой скарлатины не было.

– А скарлатина – страшная болезнь: кто ею заболеет, тому уже не выздороветь.

– Ну, иногда и выздоравливают. У нас батрак был, так тот выздоровел.

– Да ну? У вас батрак болел? А ты не боялся, что болезнь и к тебе пристанет?

– Нет. Мама сказала – пристанет, так пристанет, ничего не поделаешь. Не надо бояться, тогда ничего и не случится; а кто уж очень боится, к тому она и липнет.

– А лучше всего можжевеловым дымом комнату окурить, тогда ни за что не пристанет.

– Моя мама тоже так думает.

Потом они снова замолчали; ни один ни другая не знали, о чем говорить. Кроме того, Арно очень боялся сказать невпопад что-нибудь такое, что Тээле не понравится. Наконец он спросил, решив, что в этом ничего плохого не будет:

– Ну, а как у тебя дела в школе?

– Очень хорошо. Только русский язык трудный.

– Русский язык? Разве русский язык такой уж трудный?

– По-моему, страшно трудный.

Такая откровенность поразила Арно. Сам он ни за какие блага не решился бы сказать Тээле, что ему что-нибудь трудно дается. Но сейчас, когда Тээле первая заговорила так откровенно, его священным долгом было признаться, что и у него не все идет гладко. Он все думал, думал, какой бы предмет назвать для себя трудным, но, так и не зная, на чем остановиться, бухнул наугад:

– А у меня с арифметикой не ладится.

– Ну? Ты же сегодня так хорошо все знал.

– Да, но…

Арно понял, что об арифметике говорить не следовало, что вместо нее можно было назвать хотя бы тот же русский язык, но было уже поздно. Уже второй раз становилось ему сегодня совестно, что он так хорошо знает арифметику: первый раз перед Тоотсом, а сейчас вот здесь. Ему хотелось что-то сказать в свое оправдание, но он ничего не смог придумать и пробормотал только:

– А, да что там…

Но Тээле не дала себя сбить с толку. Эта девчонка с каждой минутой становилась все смелее и, когда она снова заговорила, голос ее звучал так уверенно, что Арно даже испугался – не рассердилась ли она.

– Конечно же, ты все хорошо знал, – повторила она. – Ты всегда все хорошо знаешь; все говорят, что ты умница.