Ирвин Шоу - Нищий, вор Страница 2

— Сомневаюсь. Мсье Джордах не занимался политикой. Мы имеем обыкновение собирать сведения о людях, связанных с политикой.

— Наркотики?

— Вряд ли. И в этой области у нас есть информация. Или по крайней мере подозрения.

— В таком случае как вы лично могли бы его охарактеризовать? — не сдавался Хаббел, больше по привычке.

— Работяга. Приличный человек. — Очевидно, шеф хотел сказать «славный малый». В устах французского «фараона» эта сдержанная похвала прозвучала чуть снисходительно. — Честный, насколько известно, — продолжал шеф. — Но подружиться мы не успели. Он плохо говорил по-французски. Гораздо хуже вас, мсье. — Хаббел кивком головы поблагодарил за комплимент. — Что же касается моего английского, то он, к сожалению, оставляет желать лучшего. — Шеф смущенно улыбнулся. — Так что долгих и откровенных разговоров мы вести не могли.

— Известно, чем он занимался до приезда сюда?

— Служил в торговом флоте. — Шеф помолчал. Однажды, за стаканом вина, шеф обратил внимание на сломанный нос Джордаха и бесчисленные шрамы, и тот рассказал ему, что был боксером. Но попросил шефа об этом никому не говорить. В портовых кабаках разбушевавшиеся от алкоголя здоровяки имели обыкновение проверять свою мускулатуру именно на бывших боксерах. «Я поселился во Франции не для того, чтобы драться, — сказал тогда Джордах. — В этой стране мне не везет. Один раз меня здорово побили на ринге в Париже». И он засмеялся. А после осмотра тела шеф пришел к выводу, что и в последней драке ему тоже порядком досталось.

Собственно говоря, подумал шеф, а почему бы и не рассказать об этом журналисту? Джордаху это не повредит — ему ведь больше не придется пить в портовых кабаках.

— По-видимому, Джордах занимался и профессиональным боксом, — добавил он. — Даже как-то выступал в Париже. Дошел до финала. Где его и нокаутировали.

— Был боксером? — Хаббел снова оживился. Может, удастся дать материал на пару сотен слов в колонке спорта. Если убитый выступал в парижском финале, значит, он был боксером с именем. Публике небезынтересно узнать про убийство американского боксера во Франции. По телексу он передаст в редакцию информацию, которую сумеет собрать здесь, а сведения о прошлом Джордаха пусть раскопают в архиве. Все равно в Нью-Йорке любую статью перекраивают на свой лад. — Джордах? — переспросил Хаббел. — Что-то я не помню такого боксера.

— Он выступал на ринге под другой фамилией, — ответил шеф, беря себе на заметку, что ему тоже следует поинтересоваться этим периодом из жизни Джордаха. Профессиональный бокс — это бизнес, куда вечно лезут гангстеры. Может, там и отыщется мотив: нарушенное обещание, несостоявшаяся сделка. Как это он раньше не догадался! — На ринге он был Томми Джорданом.

— А! — отозвался журналист. — Теперь вспомнил. Ну конечно! Я даже помню, что о нем писали в газетах. Его считали многообещающим.

— Мне об этом ничего неизвестно, — сказал шеф. — Но, услышав про встречу в Париже, я заглянул в «Экип». По их мнению, он не оправдал надежд. — Нужно поскорее позвонить в Марсель одному менеджеру, у которого связи с milieu[1]. — Извините, но мне пора вернуться к своим обязанностям, — добавил он. — Если вас еще что-то интересует, побеседуйте с членами его семьи. С женой, с братом, с сыном.

— С братом? Он здесь?

— Здесь вся семья, — ответил шеф. — Они были вместе в круизе.

— Вы случайно не знаете, как зовут брата?

— Рудольф. Они из немцев.

Рудольф! Хаббел вспомнил. Того, из «Лайфа», звали Рудольф Джордах.

— Но это было не его бракосочетание? — спросил он.

— Нет, — нетерпеливо ответил шеф.

— А его жена тоже здесь?

— Да. Она как невестка погибшего сумеет рассказать вам гораздо больше меня…

— Невестка? — вставая, переспросил Хаббел. — Значит, это она была в баре?

— Да. Советую вам поговорить с ней, — сказал шеф. — И если вы услышите что-нибудь такое, что окажется нам полезным, не сочтите за труд посетить нас еще раз. А сейчас, к сожалению, я…

— Где ее искать?

— Она живет в отеле «Дю Кап». — Шеф потребовал, чтобы Джин Джордах временно не покидала Антиба, и забрал у нее паспорт. Она может понадобиться следствию, когда найдут Дановича. Если найдут. На допросе она была в истерике и не совсем трезвой, поэтому ее рассказ получился запутанным и бессвязным. А потом этот идиот доктор заявил, что она человек неуравновешенный, хроническая алкоголичка, что, если шеф будет продолжать свои расспросы, он за нее не ручается, и сделал ей укол снотворного. — Все остальные сейчас, по-моему, на «Клотильде», которая стоит в гавани. Благодарю вас за проявленный интерес, мсье. Надеюсь, вы не напрасно потратили время. — Он протянул руку.

— Merci, bien, monsieur[2], — сказал Хаббел. Он узнал все, что мог, и направился к выходу.

А шеф сел за стол и, подняв телефонную трубку, начал набирать марсельский номер.

Залитое лучами послеполуденного солнца, шло, покачиваясь на средиземноморской волне, небольшое белое судно. Далекий берег казался сложенной из кубиков картинкой — расположившиеся у воды и на холмах бело-розовые особняки на фоне зеленых сосен, оливковых деревьев и пальм. Дуайер, приземистый, мускулистый, с добрыми темными глазами, стоял на носу яхты и плакал. На его белоснежном свитере красовалось название яхты: «Клотильда». Из-за торчащих верхних зубов его на всю жизнь прозвали Кроликом. И, несмотря на его мускулы и матросскую форму, в нем было что-то неискоренимо женственное. «Я не гомик», — сразу же после знакомства сказал он покойному, прах которого только что высыпали в море. Затуманенными от слез глазами смотрел он на берег. «Погода для богатых», — вспомнилось ему.

Верно, думал Дуайер. Во всяком случае, такая погода не для нас с ним. Мы сделали ошибку. Не нужно было сюда приезжать.

А в рубке, в таких же, как у Дуайера, хлопчатобумажных штанах и белоснежном свитере, держа руку на руле из полированного дуба и меди, стоял Уэсли Джордах. Он не сводил глаз с клочка земли, на котором возвышалась антибская крепость. Он был не по возрасту высокий, худой, кожа да кости, но сильный, с бронзовым от загара телом и светлыми волосами, которые от яркого солнца и соленой воды местами стали совсем белыми. Как и Дуайер, он думал о человеке, прах которого сам высыпал в море, о человеке, который был его отцом.

— Эх ты, бедняга! — с горечью вырвалось у него.

Ему вспомнился тот день, когда отец, которого он не видел много лет, приехал забрать его из военной школы на Гудзоне, где он с какой-то слепой, необъяснимой, бессмысленной яростью ввязывался в драки с половиной воспитанников независимо от их возраста и роста.

«Запомни, больше ты драться не будешь», — сказал ему тогда отец.

Уэсли молчал.

«Ты меня слышал?» — сурово спросил отец.

«Да, сэр».

«Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец».

«Себе самому нужно было запретить драться», — думал юноша, не сводя глаз с крепости, в которой, как ему рассказывали, провел ночь Наполеон, арестованный после бегства с острова Эльбы.

На корме, возле поручня, стояли, одетые в траур, никак не вязавшийся с ослепительным сиянием воды и солнца Рудольф Джордах и Гретхен Берк, дядя и тетка юноши, брат и сестра убитого, городские жители, непривычные к морю, но зато свыкшиеся с трагедиями. Эти двое в черном на фоне залитого солнцем горизонта стояли поодаль друг от друга, не разговаривали и старались не встречаться взглядами. Оставшееся недосказанным не нужно было ни объяснять, ни извинять, ни оплакивать.

Женщина — лет сорока с небольшим — была высокой, изящной и стройной, ее черные волосы развевались на ветру, обрамляя матово-бледное, еще не тронутое возрастом, но уже утратившее краски молодости лицо. Красивая в юности, она была красива — только по-другому — и сейчас; горе и чувственность, отражавшиеся на этом лице, были не временным, а постоянным его выражением. Ее чуть прищуренные из-за яркого солнца глаза того синего цвета, который с переменой освещения порой становится фиолетовым, были сухи.

Этому суждено было случиться, думала она. Неминуемо. И нам следовало это понимать. Он-то, наверное, понимал. Пускай подсознательно, но понимал. Все это насилие могло кончиться только насилием. Он был истинным сыном своего отца, единственным блондином в семье, не похожим на своих темноволосых брата и сестру, хотя все трое были зачаты на одном и том же ложе.

Мужчина тоже был худощавым и аристократически стройным: это была не природная стройность, а приобретенная ценою долгих усилий и тщательно поддерживаемая. Сейчас она еще подчеркивалась превосходно сшитым темным, словно для дипломатического приема, американского покроя костюмом. Он был всего на два года младше сестры, а выглядел гораздо моложе. Что-то обманчиво юношеское было в лице и манерах этого человека, речь и движения которого всегда были рассчитанными и продуманными, — человека, который пользовался большим авторитетом, всю жизнь боролся, одерживал победы и терпел поражения, брал на себя ответственность в любой ситуации, вышел из бедной семьи и сосредоточил в своих руках большое состояние, умел, когда нужно, быть безжалостным, когда полезно — хитрым, строгим к себе и другим, но когда представлялась возможность — по-своему великодушным. Обида на судьбу, вынудившую его уйти от дел, проявлялась или, скорей, угадывалась в крепко сжатых губах и настороженном взгляде. Он чем-то напоминал еще полного юношеского задора генерала военно-воздушных сил, которого отстранили от командования за допущенную подчиненными офицерами ошибку, в чем его вины, возможно, и не было.