Сосэки Нацумэ - ЗАТЕМ Страница 2

— Да уж постараюсь не лениться…

— Где же ты хочешь жить: дома или у меня?

— Пожалуй, что у вас.

— Но всё время спать да гулять тебе здесь не удастся.

— Об этом не беспокойтесь. Я ведь крепкий. Могу воду носить, если понадобится, ну, скажем, для ванны или ещё для чего.

— Воду для ванны носить не надо, водопровод есть.

— Тогда в доме прибирать буду…

Так Кадоно стал сёсэем у Дайскэ.

Покончив с завтраком, Дайскэ закурил. Кадоно, который сидел возле посудного шкафчика, обхватив колени и прислонившись к стене, решил, что сейчас самое время обратиться к хозяину:

— Как ваше сердце, сэнсэй?

С некоторых пор Кадоно стала известна мнительность хозяина, и вопрос прозвучал несколько иронически.

— Пока ничего, в порядке.

— Сегодня в порядке, а что будет завтра? При такой мнительности, как у сэнсэя, можно и вправду заболеть.

— Я уже болен.

Кадоно лишь хмыкнул, глядя на пышущее здоровьем лицо Дайскэ, на его полные плечи, вырисовывающиеся под хаори. Дайскэ испытывал к Кадоно чувство, близкое к жалости. Он был убеждён, что голова юноши набита коровьими мозгами. В разговоре он может следовать за собеседником лишь по прямому пути, но стоит свернуть чуть-чуть в сторону, и рассуждения, доступные любому нормальному человеку, превращают Кадоно в заблудившегося ребёнка. Что же до логических построений, то тут Кадоно не в состоянии и шагу ступить даже по самой прямой дороге. Его нервная система ещё примитивнее. Она будто сплетена из грубых соломенных верёвок. Наблюдая за Кадоно, Дайскэ порой задавался вопросом, для чего, собственно, такой человек дышит и существует. Тем не менее Кадоно продолжает как ни в чём не бывало бездельничать. К тому же, он втайне считает, что своим образом жизни ничем не отличается от хозяина, и потому держится весьма нагло. Мало того, толстокожий, будто одетый в панцирь, он никогда не упускает случая ужалить хозяина в самое больное место. Нервы Дайскэ — это налог, который он платит за особое уменье изощрённо мыслить, за повышенную восприимчивость. Нервы — источник его мучений, оборотная сторона медали утончённого воспитания. Они — нравственная кара Дайскэ за прирождённый аристократизм. Дайскэ смирился с этими мученьями, безропотно принял кару и потому смог стать таким, как он есть. Именно в таких жертвах он видел смысл жизни. Но что понимает в этом Кадоно? — Кадоно-сан, почта не приходила?

— Почта? Э-э… Пришла. Открытка и письмо. Я положил их на стол. Принести?

— Да нет, я и сам могу сходить.

Ответ был весьма уклончивый, и Кадоно поспешил принести хозяину почту. На открытке бледной тушью небрежным почерком было написано несколько строк: «Спешу сообщить, что сегодня в два приехал в Токио и остановился в гостинице. Адрес на лицевой стороне открытки. Хотел бы встретиться завтра утром». Название гостиницы на улице Урадзимботё и имя отправителя — Цунэдзиро Хираока — были указаны таким же небрежно-размашистым почерком.

— Уже приехал? Видимо, вчера, — пробормотал Дайскэ, беря конверт: он узнал почерк отца. «Несколько дней, как вернулся. Срочного ничего нет, но поговорить хотелось бы». Как только получишь это письмо — приходи». В конце шло несколько строк о всяких пустяках, как, например: «Цветы в Киото ещё не распустились», или: «Скорый, которым ехал, был переполнен». Дайскэ вложил письмо в конверт и с каким-то неопределённым выражением лица переводил взгляд с конверта на открытку.

— Послушай-ка, — сказал он наконец. — Позвони, пожалуйста, ко мне домой.

— Сейчас. А что сказать?

— Что на сегодня у меня назначена встреча с одним человеком, поэтому прийти не смогу. А завтра или послезавтра буду непременно.

— Ясно. Кому я должен это передать?

— Кому угодно. Не обязательно отцу… Он только что вернулся из поездки и хочет со мной поговорить…

— Ясно.

Кадоно вразвалку пошёл к телефону. Из столовой Дайскэ вернулся через гостиную в кабинет. Там было чисто прибрано, не оказалось даже брошенной им на пол камелии. Дайскэ подошёл к книжному шкафу, справа от которого стояла цветочная ваза, с самого верха снял тяжёлый альбом, отстегнул золотую застёжку и стал переворачивать лист за листом. Дойдя примерно до середины, Дайскэ остановился и долго разглядывал поясной портрет девушки лет двадцати.

2

Только было Дайскэ подумал переодеться и пойти к Хираоке в гостиницу, как тот сам явился. К воротам, тарахтя, подкатила коляска рикши, и Дайскэ услышал знакомый, ничуть не изменившийся за три года голос: «Стой, приехали!» В прихожей Хираока попросил у служанки взаймы двадцать сэн, сославшись на то, что оставил в гостинице кошелёк, и Дайскэ сразу вспомнил годы ученья. Он побежал старому другу навстречу и потащил его в гостиную.

— Ну, как дела? Располагайся поудобнее.

— Ого, какая мебель! — воскликнул Хираока, плюхнувшись в кресло, он, видимо, совершенно не считался со своим весом. Откинув коротко остриженную голову на спинку кресла, Хираока осмотрел комнату.

— Отличная квартира, — сказал он, — Ещё лучше, чем я предполагал.

Дайскэ ничего не ответил и открыл портсигар.

— Как ты жил всё это время? — спросил он.

— Всякое бывало… Потом расскажу.

— Вначале ты часто писал, и я был в курсе всех твоих дел, а потом ты вдруг замолчал…

— Я никому не писал, так уж получилось. — Хираока снял очки, вытащил из верхнего кармана пиджака измятый платок и моргая, стал вытирать глаза. Он с юных лет был близорук. Дайскэ следил за каждым его движением.

— Расскажи лучше о себе, — попросил Хираока, закладывая за уши тонкие дужки очков.

— У меня всё по-прежнему.

— Это прекрасно. А то слишком много вокруг перемен…

Хираока, нахмурившись, стал смотреть в сад и неожиданно сказал уже совсем другим тоном:

— О, у тебя в саду сакура! Только начала цвести. Да, здесь совсем другой климат.

Задушевного разговора, как бывало раньше, не получалось.

— В тех краях, вероятно, гораздо теплее? — безучастно, в тон Хираоке, произнёс Дайскэ.

— Разумеется, теплее, — с деланной горячностью ответил Хираока. Вид у него при этом был слегка удивлённый, словно он только сейчас понял, что вернулся в Токио. Дайскэ пристально на него посмотрел. Хираока закурил. Как раз в это время служанка принесла небольшой чайник и сказала, извиняясь: «Я бы раньше подала чай, да только недавно набрала воды в котелок и ждала, пока она вскипит, так что не обессудьте». С этими словами она поставила на стол поднос из сандалового дерева, и оба приятеля молча на него уставились. Старуха же, не получив ответа на свои извинения, приветливо улыбнулась и вышла.

— Что это у тебя за бабка?

— Служанка, разве не видишь? Пришлось нанять, надо же, чтобы кто-нибудь стряпал.

— Весьма услужлива.

Дайскэ пренебрежительно усмехнулся, при этом его красные губы приняли форму изогнутого лука.

— Какой с неё спрос, ведь она в таких домах никогда не служила.

— Взял бы кого-нибудь из родительского дома. Слуг там хватает.

— Но все молодые, — серьёзно ответил Дайскэ. Хираока не выдержал и расхохотался.

— Так ведь молодые лучше.

— Нет, что ни говори, служанки там никуда не годные.

— А кроме этой старухи, кто-нибудь у тебя живёт?

— Сёсэй.

Кадоно тем временем успел вернуться и разговаривал на кухне со служанкой.

— И больше никого нет?

— Нет. А что?

— Ты не женат?

Дайскэ слегка покраснел, но тут же очень спокойно ответил:

— Если бы я женился, то уж тебе, во всяком случае, сообщил бы об этом. Расскажи, как у тебя… — начал он и осёкся.

Дайскэ и Хираока подружились ещё в средней школе, учились вместе в университете и целый год после окончания были неразлучны, как братья, делились всем сокровенным, помогали друг другу советами. Чаще это было для них развлечением, но иногда всё же приносило какую-то пользу, и каждый поверил, что готов на любую жертву ради друга. Им и в голову не приходила такая банальная мысль, что принеси кто-нибудь из них жертву, и развлечение тотчас обернётся мукой. Спустя год Хираока женился и одновременно был переведён в район Кэйхан, в один из местных филиалов банка, в котором служил. Дайскэ провожал молодожёнов на вокзале Симбаси. Пожимая руку Хираоке, он весело сказал: «Быстрее возвращайся!» Хираока вскользь заметил, что ничего, дескать, не поделаешь, придётся некоторое время потерпеть. Но за стёклами его очков Дайскэ увидел блеснувшее во взгляде самодовольство. И вместе с лёгкой завистью в душе его шевельнулась неприязнь к другу. Вернувшись домой, он весь день просидел у себя в комнате, погруженный в раздумья. Отказался даже пойти с невесткой на концерт, как было условлено, чем немало её расстроил.

От Хираоки часто приходили письма: о благополучном прибытии на место, о том, что он обзавёлся собственным домом, потом о службе в филиале банка, о планах на будущее. Дайскэ отвечал на каждое письмо. Но при этом его всякий раз охватывало какое-то странное беспокойство, и порой, не в силах его подавить, он бросал перо. Лишь на те письма, в которых Хираока с благодарностью вспоминал их прежнюю дружбу, Дайскэ отвечал спокойно и легко.