Джозеф Конрад - Морские повести и рассказы Страница 2

В действительности, если вести счет на страницы, я написал о море очень немного. Море было местом действия, но очень редко — целью в моей литературной работе. Слишком поздно теперь, после стольких лет, пытаться скрыть правду; поэтому признаюсь, что когда я лишь запускал первые бумажные кораблики в дни моего писательского детства, целью моей была стихия столь же беспокойная, изменчивая и опасная, как море и даже еще более огромная — ненасытный океан человеческой жизни. Я надеюсь, что это пышное выражение будет принято с той снисходительной улыбкой, которой встречаются обычно высокие устремления исполненных благих намерений новичков. Много времени утекло с тех пор, и я могу уверить своих читателей, что никогда еще не ощущал так глубоко своего скромного места, как сегодня, подбирая вот эти слова, и что сегодня я вижу яснее, чем когда-либо, что все это были всего лишь бумажные кораблики, нагруженные мечтами взрослого ребенка и простодушно отправленные в то грозное море, которое, в отличие от честных соленых вод моей юности, не знает надежд на новые горизонты, а лежит в замкнутом кругу Вечной Тени.

В полной мере отдавая себе отчет в этих своих чувствах, я подошел к проблеме отбора рассказов для данного сборника; мне хотелось придать ему какое-то единство, иными словами, какой — то собственный характер. Перебирая те побуждения, которые руководили моей судьбой писателя, я нашел себе руководителя; это он так часто заставлял меня избирать своими героями людей, жизнь которых с юных лет была связана с морем. Таким образом, характерная черта рассказов, включенных в эту книгу, состоит в том, что центральная фигура каждого из них, — это моряк, показанный либо в отношениях с товарищами по профессиональной жизни, либо в своих связях на суше, втягивающих его в дела и заботы большей части человечества, обитающей на твердой земле. Неверно было бы называть эти вещи морскими рассказами. В них говорится о чувствах, имеющих универсальный смысл, например о бодрящем и вдохновляющем ощущении молодости, или о том, как поддерживает человека будничное мужество, встречающее неизмеримую мощь разбушевавшихся стихий, словно рядовое испытание профессионального умения и выносливости. Разумеется, в рассказах этих есть не только идеи, а нечто большее. Я позволю себе надеяться, что в них есть и живые люди и ясно выраженная человечность их, таким странным образом возникающая из инертности и нетерпеливости, из слабости и силы, из множества других интересных противоречий, которые сказываются на поведении этих людей и, в какой-то степени, призваны дать определенную окраску событиям повести и даже ожидаемому отклику читателя. Назвать их «этюдами о моряках» было бы претенциозно и даже могло бы ввести в заблуждение, потому что люди, выведенные в этих рассказах, никому не известны, а события носят частный характер. «Короткие рассказы» — вот самое лучшее заглавие, которое я смог придумать для этого сборника. Мне нравится его сдержанный характер, не подающий ложных надежд и не вызывающий безотчетного антагонизма. То, что сборник, задуманный как нечто целое, сознательно разделен на две части, объясняется моим желанием отвести особое место рассказам, открывающим каждую из них: «Юности», являющейся, несомненно, автобиографической вещью («эмоции, которые вспоминаются спокойно»), и «Тайфуну», — это произведение, с точки зрения чисто описательной, наиболее короткая из двух вещей о шторме, написанных мной в разное время.

С другой «руководящей» точки зрения (она состоит в том, что темой каждого рассказа является человек и вместе с тем человек моря), — первая часть сборника посвящена более юным, а вторая — более зрелым людям. Едва ли есть необходимость говорить здесь, что я и не пытался установить хронологический порядок в расположении обеих частей.

Поэтому пусть ни друзья, ни враги не ищут в этом сборнике показа развития литературных способностей автора. В этом отношении книга представляет собой беспорядочную смесь. Единство цели заключается в ином. В первой части «Юность» говорит сама за себя и в своем торжествующем чувстве победы и в своих тоскливых сожалениях. Второй рассказ посвящен тому, что можно назвать «esprit de corps» («дух корпорации»), — глубокому чувству братства, возникающему между двумя молодыми моряками, которые встретились впервые. Оба эти рассказа можно рассматривать как произведения, целиком посвященные профессиональной жизни людей. Из двух других, составляющих первую часть, один рассказ, надо признаться, написан скорее о корабле, чем о моряке. Последний рассказ, в котором я пытался показать результаты увлечения скитальческой жизнью, сосредоточен на тяжелой судьбе женщины.

Часть вторая говорит о людях более зрелого возраста. Нельзя отрицать, что в рассказе о тайфуне, с которым сражается капитан Мак-Вир, именно тайфун приобретает очертания почти символической фигуры. Дальше следует история о женатом моряке, — неудачно женатом, я допускаю, жизнь которого испорчена проявленной им добротой к жалкому бездомному ребенку. В третьем рассказе речь идет, откровенно говоря, о мошенничестве, задуманном на берегу, но привлекательным персонажем оказывается опять же моряк. Последнюю вещь второй части можно рассматривать, как повесть о моряке и очень молчаливой девушке; но я хотел коснуться в ней отчасти и другого, показав, что существуют прямодушные характеры, в которых природная жестокость сочетается с неожиданно глубокой моральной утонченностью. Фальк безжалостно следует законам самосохранения, но в решающий момент своей причудливой любовной истории он не опускается до попытки уклониться от правды — ужасной правды!

И наконец разрешите мне сказать, что, за исключением «Юности», ни один из этих рассказов не является воспоминанием о лично пережитом, в абсолютном смысле этого слова. Как я уже говорил в другом предисловии, все они достоверны потому, что явились плодом двадцати лет жизни — моей жизни. Намеренный вымысел играет очень небольшую роль в их существовании — если они действительно существуют. В каждом из них скрывается несколько замыслов; факты, принесенные молвой или почерпнутые из пережитого в различных частях земного шара, явились всего лишь материалом, оказавшимся в распоряжении писателя. Что он сделал с этим материалом, об этом предоставляется судить каждому читателю в отдельности.

ЧЕРНЫЙ ШТУРМАН

Много лет назад у мола в лондонском доке грузилось немало судов. Говорю я о восьмидесятых годах прошлого века, о том времени, когда в доках Лондона было множество превосходных кораблей, но не так много красивых зданий на его улицах. Суда у мола были хорошие. Они стояли друг за другом, и «Сапфир», третий с конца, был не хуже и не лучше, чем все остальные. На борту каждого корабля был, разумеется, свой старший помощник. Так было на всех судах, стоявших в доке.

Полисмен у ворот дока знал их всех в лицо, хотя вряд ли сказал бы, не задумываясь, с какого судна тот или другой из них. Дело в том, что старшие помощники на судах, стоявших тогда в лондонском доке, ничем не отличались от большинства штурманов торгового флота — это были степенные, работящие, надежные люди с отнюдь не романтической внешностью, принадлежащие к различным слоям общества, но носящие тот профессиональный отпечаток, который стирает все характерные черты, и без того не слишком ярко выраженные.

Последнее замечание относится ко всем, кроме штурмана с «Сапфира». Тут у полисмена не могло быть никаких сомнений. Человек этот выделялся своей внешностью.

На улице обращали на него внимание еще издали, а когда по утрам он шел по молу к своему кораблю, грузчики и портовые рабочие, которые катили тюки и везли на тачках ящики с грузом, говорили друг другу:

— Вон идет черный штурман.

Так прозвали они его потому, что это был народ грубый, не способный оценить его величавую осанку. Прозвище «черный» выражало поверхностное впечатление невежд.

Конечно, мистер Бантер, штурман «Сапфира», не был черным. Он был не чернее нас с вами и, во всяком случае, такой же белый, как любой старший офицер в лондонском порту. К нему плохо приставал загар; вдобавок мне довелось узнать, что бедняга как раз перед тем, как поступить на «Сапфир», был целый месяц болен.

Отсюда вы можете заключить, что я знал Бантера. Конечно, я его знал. Мало того, я знал тогда его тайну, ту тайну, которая… впрочем, сейчас мы об этом умолчим. Что касается внешности Бантера, то только невежественным предубеждением можно объяснить слова, которые сказал при мне старшина грузчиков:

— Бьюсь об заклад, это какой-нибудь иностранец.

Совсем не обязательно считать человека «даго»[1] только потому, что у него черные волосы. Я знал моряка с Запада, боцмана с превосходного судна, — он был больше похож на испанца, чем все моряки-испанцы, каких я когда-либо видел. Он был похож на испанца с картины.