Роальд Даль - Мальчик: Рассказы о детстве Страница 2

Когда горе и потрясение ее смертью немного смягчились, мой отец вдруг осознал, что его двоим малышам нужна хотя бы мачеха, которая могла бы о них заботиться. И еще он почувствовал страшное одиночество. Ему стало ясно, что надо попробовать найти себе другую жену. Но это было легче сказать, чем сделать, — ему, норвежцу в Южном Уэльсе, с не слишком многочисленными знакомствами. Так что он решил взять отпуск и вернуться к себе на родину, в Норвегию, а там, как знать, вдруг повезет и он отыщет замечательную новую невесту в своей родной стране.

В Норвегии летом 1911 года во время морской прогулки по Ослофьорду на курсировавшем близ побережья пароходике он познакомился с молодой дамой по имени София Магдалена Хессельберг. Как человек, знающий толк в хороших вещах, он сделал ей предложение через неделю после знакомства и вскоре на ней женился.

Гаральд Даль отправился со своей норвежской женой на медовый месяц в Париж, а затем вернулся с нею в свой дом в Лландаффе. Оба очень любили друг друга и наслаждались счастьем, и за следующие шесть лет она родила ему четырех детей: девочку, еще одну девочку, мальчика (меня) и третью девочку. В семье теперь стало шестеро детей, двое от первой жены отца и четверо от второй. Нужен был дом побольше, и деньги на его приобретение имелись.

Так что в 1918 году, когда мне было два года, все мы переселились в импозантный загородный особняк близ деревни Радир, примерно в двенадцати километрах к западу от Кардиффа. Помню мощный дом с башенками на крыше и царственно роскошные газоны и террасы вокруг него. Еще были многие гектары пахотной земли и леса, и несколько коттеджей для работников. Очень скоро луга заполнились дойными коровами, свинарники — свиньями, а курятники — курами и цыплятами. Были несколько могучих битюгов, способных таскать и пахотные плуги, и телеги с сеном, и были пахарь и пастух, и чета садовников, и всякие слуги в самом доме.

Но если что меня и интересует более всего в этих двух братьях, Гаральде и Оскаре, так это вот что. Хотя они и выросли в маленьком городе и воспитывались в простой семье, у обоих, совершенно независимо друг от друга, выработался вкус к прекрасным вещам. Как только они смогли себе это позволить, они стали заполнять дома прекрасной живописью и роскошной мебелью. Вдобавок мой отец научился разбираться в садоводстве и стал коллекционировать высокогорные растения. Мать часто рассказывала мне про то, как они на пару устраивали походы в норвежские горы и как он пугал ее до смерти, цепляясь своей единственной рукой за отвесные утесы ради маленького альпийского цветка, растущего на каком-нибудь скалистом уступе. Еще он научился сложной резьбе по дереву, и рамы для зеркал в доме — по большей части его работа. Точно так же, как и вся отделка камина в гостиной — великолепная композиция с рельефными изображениями плодов и листьев и переплетающихся ветвей — все это резьба по дубу.

А как трудолюбиво он вел дневники! У меня до сих пор хранится одна из многих его тетрадок времен Первой мировой войны 1914–1918 годов. Каждый день на протяжении всех тех пяти военных лет он заполнял по несколько страниц своими размышлениями и замечаниями по поводу последних событий. Писал он пером и, хотя родным ему языком был норвежский, дневники всегда вел на правильном английском языке.

Он лелеял забавную теорию насчет воспитания вкуса к прекрасному в своих детях. Всякий раз, как мать беременела, он дожидался седьмого месяца и объявлял ей, что пришла пора «славных прогулок». Эти прогулки состояли в том, что он водил ее по самым красивым уголкам и гулял с нею там по часу в день, чтобы она могла впитать в себя великолепие окрестных пейзажей. Из его теории следовало, что коль скоро взгляд беременной женщины постоянно наблюдает красоту природы, то эта красота может как-то передаваться в сознание ребенка, еще находящегося в материнской утробе, и потому такое дитя может вырасти любителем прекрасного.

Детский сад. 1922–1923 годы. (6–7 лет)

В 1920 году, когда мне было только три года, первенец моей матери, моя родная сестра Астри, умерла от аппендицита. Ей было семь лет, и в том же самом возрасте, только сорок два года спустя, умерла от кори и моя старшая дочь Оливия.

Астри была любимицей моего отца. Он обожал ее без меры, и ее внезапная смерть буквально лишила его дара речи. Горе настолько подавило его, что, когда примерно месяц спустя он, простудившись, слег с воспалением легких, его очень мало заботило, жив он или уже умер.

Будь тогда известен пенициллин, ни аппендицит, ни воспаление легких не представляли бы такой опасности, но без пенициллина или какого-нибудь иного антибиотика пневмония была особенно опасной болезнью, что и говорить. Примерно на четвертый или пятый день больной непременно проходил через так называемый «кризис» — поднималась температура, и учащалось сердцебиение. Больной должен был сражаться за выживание. А мой отец не стал бороться. Он думал, я в этом уверен, о своей возлюбленной дочери и хотел воссоединиться с нею на небесах. Так что он умер. Было ему пятьдесят семь лет.

И вот, за считанные недели моя мать лишилась и дочери, и мужа. Богу одному ведомо, каково это — пережить такую двойную катастрофу. Молодая норвежка в чужой стране, она внезапно оказалась совсем одна, лицом к лицу с тяжелейшими трудностями и обязанностями. Ей надо было смотреть за пятью детьми, тремя собственными и двумя приемными, и вдобавок, что уж совсем худо, она сама ожидала ребенка, который должен был родиться месяца через два. Будь она менее отважной женщиной, она наверняка продала бы дом, собрала чемоданы и укатила бы с детьми назад в Норвегию. На своей родине она могла бы рассчитывать на помощь — были живы и ее мать с отцом, и еще две незамужние сестры. Но она отвергла легкий выход.

Ее муж всегда настойчиво заявлял о своем желании, чтобы все его дети учились в английских школах. Они лучшие в мире, твердил он все время. Куда лучше норвежских. Лучше даже валлийских, хотя именно в Уэльсе он поселился, именно в Уэльсе вел свое дело. Он утверждал, что в английской педагогике есть какое-то волшебство и что именно то образование, которое дает английская школа, побудило жителей небольшого острова превратиться в великий народ, создать великую Империю и произвести на свет величайшую в мире литературу.

«Ни один мой ребенок, — все время повторял он, — не будет учиться в школе нигде, кроме Англии».

И моя мать была преисполнена решимости выполнить желание своего покойного мужа.

Чтобы осуществить это, ей следовало перебраться на жительство из Уэльса в Англию, но тогда она еще не была готова на такое. Ей пришлось остаться на какое-то время в Уэльсе, где у нее были знакомые, способные помочь делом и советом; в частности, большой друг и партнер ее покойного мужа господин Однесен. Но хотя она и не могла пока расстаться с Уэльсом, все равно надо было перебраться в меньшее по размеру и не требующее таких больших забот жилище. Довольно было ей хлопот с детьми, а заниматься еще и приусадебным хозяйством сил не оставалось.

Так что вскоре после рождения пятого ребенка (еще одной дочери) она продала большой дом и переехала в меньший, тоже в Лландаффе, в нескольких километрах от прежнего! Новый дом именовался Камберлендской Ложей и являлся милой пригородной виллой. Так что именно в Лландаффе два года спустя, в шестилетнем возрасте, я впервые пошел в школу.

Вообще-то эта школа была детским садом, с которым управлялись две сестры — замужняя миссис Корфилд и незамужняя мисс Такер, а сам детсад именовался Домом Вяза.

Просто поразительно — до чего же мало мы запоминаем до семи- или восьмилетнего возраста. Я могу рассказать вам про кучу всякой всячины, случавшейся со мной начиная с восьмилетнего возраста и далее, но очень немного про то, что происходило со мной до того. Я ходил целый год в этот Дом Вяза, но не помню даже, как выглядела классная комната. И как выглядели миссис Корфилд и мисс Такер, мне тоже сказать нечего, хотя я и не сомневаюсь, что сестры были милы и улыбчивы.

Мне смутно припоминаются какие-то ступеньки, и я сижу на одной из них и все пытаюсь завязать шнурок на ботинке, но больше мне ничего не удается вспомнить об этой самой школе.

С другой стороны, я очень отчетливо помню свои поездки в школу и обратно —. потому, наверно, что они ужасно меня возбуждали. Волнение, большое возбуждение — видимо, только это по-настоящему интересует шестилетнего мальчика и застревает у него в мозгу.

В моем случае волнение сосредотачивалось на новом трехколесном велосипеде. Каждое утро я катил в школу на своем велике вместе со старшей сестрой, которая ехала на своем. Никто из старших нас не сопровождал, и я отлично помню, как мы вдвоем катили по самой середине дороги и разгонялись до страшных трехколесных скоростей, а потом на повороте — самый чудесный момент — мы, наклонялись набок и ехали только на двух колесах.