Оноре Бальзак - Первые шаги в жизни Страница 2

Пьеротену было под сорок, он уже обзавелся семьей. Он вышел из кавалерии в 1815 году, когда была распущена наполеоновская армия, и заменил отца, совершавшего нерегулярные рейсы на «кукушке» между Лиль-Аданом и Парижем. Женившись на дочери мелкого трактирщика, он поставил дело на более широкую ногу, упорядочил рейсы и благодаря смышлености и чисто военной аккуратности завоевал всеобщее расположение. Пьеротен (вероятно, это было прозвище, а не фамилия) был проворен и решителен; его красное, обветренное лицо, отличавшееся подвижностью и насмешливым выражением, казалось умным. Кроме того, он обладал той легкостью речи, которая приобретается благодаря общению с различными людьми и знакомству со многими краями. Голос его огрубел от привычки понукать лошадей и кричать: «Берегись!», но для седоков он смягчался. По обычаю второразрядных возниц он носил подбитые гвоздями прочные сапоги грубой лиль-аданской работы, плисовые штаны бутылочного цвета, куртку из той же материи; но при отправлении своих обязанностей он надевал поверх нее синюю блузу, пестро расшитую вокруг ворота, на плечах и по обшлагам. Голову его украшал картуз с большим козырьком. За военную службу Пьеротен привык подчиняться власть имущим и почтительно обходиться с людьми знатными; с обывателями он держался запросто, но к женщинам всегда относился уважительно, к какому бы сословию они ни принадлежали. Однако ему всю жизнь приходилось, по его же собственному выражению, заниматься «доставкой людей по назначению», и он в конце концов стал рассматривать своих пассажиров как посылки, способные передвигаться самостоятельно, а стало быть, требующие меньше забот, чем обыкновенная кладь, основной предмет перевозок.

Пьеротен знал о новых веяниях, которые после заключения мира внесли переворот в его промысел, и не хотел отставать от века. Поэтому с наступлением тепла он все чаще поговаривал о большой карете, заказанной им фирме Фарри, Брейльман и K°, лучшим тогдашним каретникам; необходимость эта вызывалась все увеличивающимся наплывом пассажиров. Движимое имущество Пьеротена заключалось в ту пору в двух каретах. Одна, которой он пользовался зимой и которую предъявлял податным инспекторам, досталась ему от отца и недалеко ушла от «кукушки». Карета эта была пузатая, благодаря чему в ней умещалось шесть пассажиров на двух скамейках, твердых как железо, хотя и обитых дешевым желтым плюшем. Скамейки отделялись одна от другой деревянной перекладиной, которую можно было по желанию вынимать и вставлять обратно в пазы, сделанные на внутренних стенках кареты на высоте спины. Эта коварная перекладина, для виду тоже обитая плюшем и величаемая Пьеротеном спинкой, приводила пассажиров в уныние, потому что снимать и водворять ее обратно было очень трудно. Но если было сущей мукой переставлять перекладину, то еще большей мукой было, когда она подпирала вам спину. Если же ее не трогали с места, она мешала входу и выходу, представляя особое затруднение для женщин. Хотя на каждой скамейке этого неуклюжего двухколесного экипажа полагалось сидеть только трем пассажирам, часто их набивалось в карету, как сельдей в бочку, и на обеих скамейках умещалось тогда восемь человек. Пьеротен утверждал, будто седокам так куда удобнее, потому что они крепко-накрепко втиснуты в карету; когда же пассажиров сидит по три на скамье, они то и дело стукаются друг о дружку, а при сильных толчках на ухабистой дороге могут пострадать их шляпы, ударившись о верх экипажа. На передке имелись широкие деревянные козлы, предназначенные для Пьеротена; рядом с ним могло усесться еще три пассажира: таких пассажиров, как известно, называют «зайцами». Случалось, что Пьеротен брал на козлы и четырех «зайцев», а сам тогда примащивался сбоку на чем-то вроде ящика, приделанного снизу к кузову и наполненного соломой или такими посылками, в которые «зайцы» могли без опаски упираться ногами. По верху кузова, выкрашенного в желтый цвет, шла ярко-синяя полоса, на которой серебристо-белыми буквами значилось с обеих сторон кареты: «Лиль-Адан — Париж», а сзади: «Лиль-аданская контора». Наши потомки очень ошибутся, если подумают, что эта карета перевозила никак не больше тринадцати пассажиров, вместе с Пьеротеном; в исключительных случаях она вмещала еще троих в квадратном отделении, покрытом брезентом и предназначенном для чемоданов, ящиков и посылок; но предусмотрительный Пьеротен пускал туда только постоянных клиентов, да и то проехав городскую заставу. Обитателям «курятника», как прозвали возницы эту часть экипажа, приходилось вылезать перед каждой деревней, где стоял полицейский пост. Перегрузка, воспрещенная законом, заботящимся о безопасности пассажиров, бывала в таких случаях слишком явной, и полицейские, хоть и водившие дружбу с Пьеротеном, никак не могли бы увильнуть от составления протокола на такое нарушение правил. Случалось, что в субботу вечером или в понедельник утром колымага Пьеротена доставляла по назначению и пятнадцать пассажиров, но в таких случаях он давал в подмогу своей большой престарелой кляче, по имени Рыжий, помощницу: лошадку ростом с пони, которую он превозносил до небес. Эта кобылка, прозванная Козочкой, ела мало, бежала резво, не зная устали, и Пьеротен ценил ее на вес золота.

— Жена нипочем не променяет ее на рыжего дармоеда! — говаривал Пьеротен, когда кто-либо из пассажиров подтрунивал над его «микроскопической» лошадкой.

Вторая карета в отличие от первой была на четырех колесах. Экипаж этот, весьма своеобразного устройства, именовался четырехколесной каретой и вмещал семнадцать пассажиров, хотя был рассчитан только на четырнадцать. Он так грохотал, что, когда выезжал из лесу на склон холма и спускался в долину, в Лиль-Адане уже говорили: «Пьеротен едет!» Карета внутри была разделена на два отделения. В первом, так называемом внутреннем, умещалось шесть пассажиров на двух скамейках; второе — так называемые «наружные места» — находилось спереди и напоминало кабриолет. Это отделение закрывалось стеклянной дверцей, чрезвычайно неудобной и нелепой, описание которой заняло бы слишком много времени и потому было бы здесь неуместно. На верху кареты был еще крытый империал, куда Пьеротен втискивал шесть пассажиров; империал прикрывался кожаною полостью. Сам Пьеротен сидел на почти невидимых козлах, прилаженных под дверцей наружных мест. Лиль-аданский возница платил налог, коим облагаются дилижансы, только за «кукушку», зарегистрированную в качестве шестиместной кареты, а когда пользовался четырехколесной каретой, всякий раз выправлял на нее особое пропускное свидетельство. В наши дни это может показаться странным, но вначале общественные кареты облагались пошлиной как-то нерешительно, и их хозяева имели возможность заниматься безобидным надувательством и радовались, когда им удавалось, как они выражались, «натянуть нос» чиновникам. Понемногу прожорливый фиск сделался придирчивее и стал требовать, чтобы на общественных каретах было двойное клеймо, указывающее, что карета измерена и налог уплочен. Невинную пору младенчества переживают все, даже фиск; а в 1822 году эта пора для фиска еще не миновала. Летом по дороге зачастую дружно катили и четырехколесная карета и двуколка, в которых сидело тридцать два пассажира, а Пьеротен платил налог только за шестерых. В те благословенные дни его рыдваны, выехав из предместья Сен-Дени в половине пятого, бодро добирались до Лиль-Адана к десяти часам вечера. И, гордый своей расторопностью, Пьеротен, которому приходилось в таких случаях принанимать лошадей, говаривал: «Славно бежали лошадки!» Чтобы проехать с таким грузом девять лье за пять часов, он не задерживался по дороге ни в Сен-Брисе, ни в Муаселе, ни в Каве, где обычно делают остановку возницы.

Постоялый двор «Серебряный Лев» занимает узкий, но длинный участок. По фасаду в нем всего три или четыре окна, выходящих на предместье Сен-Дени, зато в длинном, глубоком дворе, в конце которого расположены конюшни, помещался в те годы целый дом, примыкавший к стене соседнего владения. Вход представлял собою высокое крыльцо, под которым, как в каретном сарае, могли поместиться два-три экипажа. В 1822 году контору для всех почтовых карет, стоявших в «Серебряном Льве», содержала жена хозяина, у которой на каждую карету была заведена конторская книга; она получала деньги, записывала проезжающих и гостеприимно складывала посылки в своей обширной кухне. Пассажиры не возражали против такой патриархальной простоты. Те, кто приходил слишком рано, усаживались около огромного камина, или дожидались у ворот, или же шли в трактир «Шахматная доска», расположенный на углу улицы того же названия, идущей параллельно Ангенской улице и отделенной от нее всего несколькими домами.

Однажды ранней осенью, в субботнее утро, Пьеротен стоял в воротах «Серебряного Льва», засунув руки сквозь прорехи блузы в карманы штанов; ему были видны кухня харчевни и длинный двор, в конце которого темным пятном выделялись конюшни. Дилижанс, отправляющийся в Дамартен, только что выехал и загрохотал вслед за дилижансами Тушаров. Был уже девятый час. В высоких воротах, над которыми на вывеске значилось: «Гостиница Серебряного Льва», стояли конюхи и факторы конторы дилижансов и смотрели, как одна за другой бойко выезжают кареты, вводя в заблуждение пассажиров, воображающих, судя по началу, что лошади будут так же резво бежать всю дорогу.