Джейн Остен - Любовь и дружба и другие произведения Страница 2

Таким образом, даже когда изучаешь ее еще самые ранние, неприхотливые опыты, видно, что заглянуть она стремится в душу, а не в зеркало. Она, быть может, еще в полной мере не ощущает самое себя, зато уже, в отличие от многих куда более изощренных стилизаторов, ощущает свое отличие от остальных. Свои силы, еще непрочные, не сформировавшиеся, она черпает изнутри, а не только извне. Дж. Остен — личность с исключительной способностью к интеллектуальной критике жизни, и этим объясняется необходимость изучения ее юношеских произведений. Изучения психологии ее художественного призвания прежде всего. Именно призвания, а не темперамента, ибо никому из писателей эта утомительная штука, которую принято именовать «темпераментом», не была свойственна в меньшей степени, чем Джейн Остен. Теперь, когда мы знаем, с чего ее творчество начиналось, мы понимаем: изучение ее ранних книг — нечто большее, чем поиск документа; это поиск вдохновения. Вдохновения сродни вдохновению Гаргантюа и Пиквика, могучего вдохновения смеха.

Назвать Джейн Остен жизнелюбивой не менее странно, чем называть ее оригинальной. А между тем страницы этой книги выдают ее секрет: она была жизнелюбива по самой природе своей. И ее сила, как и всякая сила, заключалась в способности сдерживать жизнелюбие, управлять им. За тысячью общих мест ощущается исключительная жизнеспособность; она могла бы быть экстравагантной, если б хотела. Она была полной противоположностью чопорной, церемонной старой девы; дай она себе волю, и она бы скоморошничала ничуть не хуже Батской ткачихи. Это-то и придает ее иронии неудержимую силу. Это-то и придает весомость ее подтекстам. В художнике, считавшемся бесстрастным, кипела страсть, но выражалась она в веселом презрении, в мятежном сопротивлении всему тому, что Джейн казалось вялым, болезненным и губительно глупым. Оружие, которое она выковала, было столь безупречным, что мы бы никогда ничего не узнали, если бы не эти мимолетные взгляды на печь, в которой оно обжигалось. И наконец, есть два дополнительных обстоятельства, о которых я предоставляю судить современным критикам. Первое состоит в том, что эта реалистка, осуждая романтиков, преисполнена решимости осуждать их ровно за то, за что ими так восхищаются люди революционно настроенные, а именно за прославление неблагодарности к родителям, а также за всегдашнюю готовность во всем родителей обвинять. «Нет, — говорит благородный молодой человек в „Любви и дружбе“, — никогда и никем не будет сказано, что я обязан своему отцу!» Второе же обстоятельство заключается в следующем. В ее ранних книгах нет даже намека на то, что этот независимый ум и веселый нрав не устраивает привычная домашняя обстановка, в которой она, в перерывах между пирогом и пудингом, сочиняла роман точно так же, как иные ведут дневник, даже не удосужившись выглянуть в окно, за которым бушевала Французская революция.

Г. К. Честертон

ЛЮБОВЬ И ДРУЖБА

Графине де Февилид

посвящает этот роман автор,

ее покорный и преданный слуга

Обманут в дружбе, в чувствах предан.

Изабелла — Лауре

Как часто, в ответ на мои постоянные просьбы рассказать моей дочери во всех подробностях о невзгодах и превратностях Вашей жизни, Вы отвечали:

«Нет, друг мой, на Вашу просьбу я отвечу согласием не раньше, чем мне не будет угрожать опасность пережить вновь подобные ужасы».

Что ж, время это приближается. Сегодня Вам исполнилось пятьдесят пять лет. Если верить в то, что может наступить время, когда женщине не грозит настойчивое ухаживание постылых поклонников и жестокое преследование упрямых отцов, то именно в эту пору жизни Вы сейчас вступаете.

Изабелла

Лаура — Изабелле

Хотя я никак не могу согласиться с Вами в том, что и впрямь наступит время, когда меня не будут преследовать столь же многочисленные и тяжкие невзгоды, какие мне довелось пережить, я готова, дабы избежать обвинений в упрямстве или в дурном нраве, удовлетворить любопытство Вашей дочери. Пусть же та стойкость, с какой я сумела перенести выпавшие на мою долю многочисленные несчастья, помогут ей справиться с теми злоключениями, которые предстоит перенести ей самой.

Лаура

Лаура — Марианне

Как дочь моей ближайшей подруги, Вы, полагаю, имеете право знать грустную историю моей жизни, которую Ваша мать так часто упрашивала меня рассказать Вам.

Отец мой родом из Ирландии и жил в Уэльсе; матушка была дочерью шотландского пэра и итальянской певички; родилась я в Испании, а образование получила в женском монастыре во Франции. Когда мне исполнилось восемнадцать, отец призвал меня возвратиться под родительский кров, в Уэльс. Дом наш находился в одном из самых живописных уголков долины Аска. Хотя сейчас из-за перенесенных невзгод красота моя уже не та, что прежде, в молодости я была очень хороша собой, однако покладистым нравом не отличалась. Я обладала всеми достоинствами своего пола. В монастыре всегда успевала лучше остальных, успехов для своего возраста добивалась неслыханных, и в очень скором времени превзошла своих учителей.

Я была средоточием всех мыслимых добродетелей, являя собой пример добропорядочности и благородства.

Единственным моим недостатком (если это можно назвать недостатком) была излишняя чувствительность к малейшим неприятностям моих друзей и знакомых, в особенности же — к неприятностям моим собственным. Увы! Как все изменилось! Хотя сейчас собственные мои злоключения действуют на меня ничуть не меньше, чем раньше, несчастья других ничуть меня более не волнуют. Слабеют и мои многочисленные способности: я уже не в состоянии ни столь же хорошо петь, ни столь же изящно танцевать, как когда-то, — Minuet de la cour я забыла напрочь.

Прощайте.

Лаура

Лаура — Марианне

Круг нашего общения был невелик: ни с кем, кроме Вашей матери, мы не встречались. Быть может, она уже рассказывала Вам, что после смерти родителей, находившихся в весьма стесненных обстоятельствах, она вынуждена была перебраться в Уэльс. Там-то и зародилась наша дружба. Изабелле шел тогда двадцать первый год, и (между нами говоря), хотя была она недурна собой и весьма обходительна, в ней не было и сотой доли той красоты и тех способностей, коими обладала я. Изабелла, правда, повидала мир. Два года она проучилась в одном из лучших лондонских пансионов, две недели провела в Бате и однажды вечером даже ужинала в Саутгемптоне.

— Лаура, — не раз говаривала она мне, — остерегайся бесцветной суетности и праздного мотовства английской столицы. Держись подальше от скоротечных удовольствий Бата и от вонючей рыбы Саутгемптона.

— Увы, — восклицала я в ответ! — Как, скажи на милость, избежать тех пороков, которые никогда не встретятся на моем пути? Велика ли вероятность того, что мне удастся вкусить праздную жизнь Лондона, удовольствия Бата или попробовать вонючую рыбу Саутгемптона?! Мне, которой суждено попусту растратить дни моей юности и красоты в скромном коттедже в долине Аска?

Ах! Тогда я и помыслить не могла, что скоро я сменю скромный родительский дом на призрачные светские удовольствия.

Прощайте.

Лаура

Лаура — Марианне

Однажды, поздним декабрьским вечером, когда отец, матушка и я сидели у камина, мы вдруг, к нашему величайшему изумлению, услышали громкий стук в дверь нашего скромного сельского жилища.

Мой отец вздрогнул.

— Что там за шум? — спросил он.

— Похоже, кто-то громко стучит в нашу дверь, — отвечала матушка.

— В самом деле?! — вскричала я.

— И я того же мнения, — сказал отец, — шум, вне всяких сомнений, вызван неслыханно сильными ударами в нашу ветхую дверь.

— Да! — воскликнула я. — Сдается мне, кто-то стучится к нам в поисках пристанища.

— Это уже другой вопрос, — возразил он. — Мы не должны делать вид, что знаем, по какой причине к нам стучатся, хотя в том, что кто-то и в самом деле стучится в дверь, я почти убежден.

Тут второй оглушительный удар в дверь прервал моего отца на полуслове и немало встревожил матушку и меня.

— А не стоит ли пойти посмотреть, кто там? — сказала матушка. — Слуг ведь нет.

— Пожалуй, — ответила я.

— Разумеется, — добавил отец, — совершенно согласен.

— Так пойдемте? — сказала матушка.

— Чем скорей, тем лучше, — откликнулся отец.

— О, давайте не терять времени понапрасну! — вскричала я.

Тем временем третий удар, еще более мощный, чем два предыдущих, разнесся по всему дому.