Исаак Башевис-Зингер - Люблинский штукарь Страница 2

Эстер глядела, как Яша ест, и ей приходило в голову, что все он делает не как другие. Вдруг задумается, замрет, а потом снова начинает жевать. Или ни с того ни с сего завяжет узел на какой-нибудь нитке, а затем на совершенно одинаковых расстояниях вяжет новые узлы. Эстер всякий раз глядела ему в глаза, ожидая подвоха, но Яшино лицо бывало невозмутимо. Он думал про одно, а болтал про другое. Причем редко говорил всерьез и помалкивал о своих неприятностях. Даже когда у него бывал жар, Эстер об этом не догадывалась. Сколько раз она расспрашивала его про фокусы, прославившие Яшу на всю Польшу, однако он или не отвечал толком, или отшучивался. То он бывал с ней необыкновенно ласков, то вдруг становился чужим. Для нее же было удовольствием видеть каждый его жест, каждое движение, ловить каждое слово. Даже если Яша валял дурака и молол как ребенок чепуху, в словах его был какой-то смысл. Частенько этот смысл доходил до Эстер после Яшиного отъезда.

Они были женаты двадцать лет, а он норовил прикоснуться к ней, как в первое утро после свадьбы. Дергал за платок, щелкал по носу, придумывал несусветные прозвища — Килиша, Пампиха, Тигрица, называл разными музыкантскими словечками. Днем Яша был один человек, ночью — другой. То он вдруг заливисто пел петухом, визжал поросенком, ржал как конь, то впадал в черную меланхолию. А еще сидел у себя в комнате и возился со своими секретами: замками, цепями, веревками, проволокой, напильниками, клещами, ленточками, которые вытаскивают из уха, восковыми мышками, картами, билетиками судьбы и разными коробочками. Те, кто видел его фокусы, полагали, что они даются Яше без труда, но Эстер знала, как он целыми сутками мучается над каждым номером. То он поймал ворону и научил ее, как попугая, говорить. То научил обезьянку Йоктана курить трубку. Эстер всякий раз беспокоилась, что Яша перетрудится, что сорвется с каната, что его покусает зверь. Даже по ночам в постели он, случалось, цокал языком и щелкал пальцами ног. Сама Эстер была уверена, что некоторые его штучки получаются не без колдовства.

Он видел в темноте как кошка. Знал, где искать потерянное. Умел угадывать мысли. Однажды Эстер поссорилась со швейкой, а Яша, поздно вернувшийся домой и едва успевший перемолвиться с Эстер двумя словами, сразу сказал, что она с кем-то повздорила. В другой раз у нее пропало обручальное кольцо, и она его обыскалась. Узнав о пропаже, Яша подвел ее к бочке с водой и на дне показал кольцо. Эстер давно решила, что никогда не поймет этого человека. Яша обладал сверхъестественными способностями, а тайн в нем было больше, чем зерен в благословляемом на Рошашонэ гранате.

В полдень в корчме Бейлы было пусто. Сама Бейла дремала в задней комнате, а за стойкой управлялась низкорослая служанка Ципа. По полу были рассыпаны свежие опилки, на стойке стояли жареный гусь, миска с холодцом из коровьей ноги, полмиски форшмака из селедочных молок. В плетеной корзинке были сдобные булки, в другой — соленые лепешки. Яша сидел за столом со Шмулем-музыкантом. Шмуль, основательный мужчина с лохматой черной шевелюрой, черными глазами, бакенбардами и тоненькими усиками, ростом был повыше Яши, а одет на русский манер: черная косоворотка, пояс с кистями и сапоги с высокими голенищами. Шмуль много лет служил в музыкантах у житомирского помещика, однако завел шашни с женой хозяйского управляющего и вынужден был бежать. В Люблине его держали за лучшего скрипача, и он всегда играл на богатых свадьбах. Перед Шмулем стояла кружка со сваренным из овса пивом, а сам Шмуль, отвалясь к стене и прищурив глаз, другим глядел на светлую влагу, как бы раздумывая, отпить или не отпивать. На куске лепешки сидела большая зелено-золотая муха, которая тоже, казалось, не могла решить: улетать или нет?

Яша, тот к пиву еще не притрагивался. Он глядел, как лопаются поодиночке пузырьки пены и от полной кружки остается три четверти.

— Жулик-мазурик, шмулик-пузырик, — бормотал Яша. Шмуль только что рассказал ему про какое-то из своих похождений, и перед очередной историей оба пребывали в задумчивости. Яша любил слушать Шмулевы россказни, и сам тоже мог бы кое-что порассказать, но от приятных разговоров этих возникало в душе чувство досады и сомнения. «Если всё всегда так, значит, все женщины шлюхи. Тогда в чем выигрыш? Кого мы дурачим? Мать ведь не обманывала отца. Эстер тоже верная еврейская жена…»

И Яша сказал:

— По мне, взять в плен солдата, который сам сдается, не такая уж победа.

— Но надо же поймать момент! В Люблине это не так просто, как тебе кажется. Скажем, ты себе какую-нибудь приглядел. Она тебя хочет. Ты ее тоже. Но как же кот перелезет заплот? Допустим, это свадьба и полно народу. Потом она идет с мужем домой, а ты даже не знаешь, где они живут. А даже знаешь — и что? Есть еще свекровь, мать, сестры, невестки. Тебе, Яша, хорошо. Выехал за рогатку, и мир — твой.

— Поехали вместе.

— А ты возьмешь?

— Возьму. И даже платить буду.

— А что скажет моя Ента? Когда у человека дети, он птица несвободная… Ты будешь смеяться, но без них я сойду с ума. Стоит мне уехать на пару дней, и я не нахожу себе места. Можешь ты такое представить?

— Я могу представить всё.

— Человек же привыкает! Это как взять веревку и себя связать.

— А что ты сделаешь, если Ента поступит, как твоя кацапка?

Шмуль в момент помрачнел:

— Придушу, чтоб я так был здоров!

Он схватил кружку и залпом выпил, словно бы желая подавить испуг и ярость, вызванные Яшиными словами. Яша, тот стал отпивать пиво маленькими глоточками. «Все хотят, — думал он, — чтобы своя была верная, а чужая — добрая. Но как такого достичь? Нигде ведь не сказано…»

С некоторых пор Яша был озабочен похожей загвоздкой и целыми днями ломал голову. Он и так был склонен к размышлениям, фантазиям и домыслам, но с тех пор как началась история с Эмилией, его мысли вовсе смешались. Яша буквально превратился в философа. Нет чтобы просто пить пиво, он смаковал языком, деснами, нёбом его горьковатость. Немало за жизнь покуролесив, Яша умудрился перебывать во всевозможных трясинах и омутах, однако дом и семья были для него святы. Всем девкам и шиксам Яша сразу говорил, что женат и семью разрушать не собирается. Ради же Эмилии приходилось жертвовать всем — домом, верой, но и этого было недостаточно. Еще требовались деньги. И немалые. А где их взять? Украсть?.. «Нет, с этим пора кончать, — сказал себе Яша, — и чем раньше, тем лучше!..»

Шмуль стал подкручивать усы, послюнив, чтоб стояли торчком, их кончики.

— А что с Магдой? — спросил он.

Яша очнулся.

— Что может быть? Все то же.

— Ее мать жива?

— Жива.

— Ты чему-нибудь научил Магду?

— Научил.

— Чему?

— Вертеть ногами бочку и крутить сальто.

— И всё?

— И всё.

— Мне показывали варшавскую газету. Там было насчет твоей персоны. Хо-хо! Тебя сравнивают с фокусником, который выступал перед Наполеоном Третьим. Представляю, какой обман зрения ты людям устраиваешь!

Яша поморщился. Он не любил всести разговоры о своих делах и, какой-то миг поколебавшись, решил было не отвечать, но громко сказал:

— Я никого не обманываю.

— Ты глотаешь шпаги на самом деле?

— На самом деле.

— Расскажи своей бабушке.

— Дурак набитый, как можно обмануть глаза? — возмутился Яша. — Услыхал где-то про обман зрения и повторяешь. Что значит обман зрения? Шпага входит в глотку, а не в карман жилетки.

— Железо идет тебе в горло?

— Сперва в горло, потом в желудок.

— И ты живой?

— Пока да.

— Яша, не проси, чтоб я в это поверил.

— А мне какое дело, во что ты веришь!..

Яша решил, что с него довольно. Ему вдруг стало ясно, что Шмуль — человек заурядный и своей головой думает мало. «Они собственным глазам не доверяют», — размышлял он с досадой. Что же касается Енты, жены Шмуля, он знал о ней такое, от чего бы этот дурень сошел с ума. Что ж, все что-то скрывают. У всех тайны. Узнай, скажем, люди, что происходит с ним, Яшей, его давно бы упрятали в сумасшедший дом.

Опускались сумерки. За городом было еще светло, но в улочках меж домов уже стемнело. В лавках зажигали свечи, масляные и керосиновые лампы. В долгополых лапсердаках и грубых сапогах шли к вечерней молитве бородатые евреи. Появился молодой серпик — луна месяца Сивана. Хотя солнце целый день пригревало, на улицах не просохли предпасхальные лужи. По сточным канавкам текла вонючая вода. Пахло навозом и парным молоком. Изо всех труб шел дым; в каждой кухне пылал огонь. Хозяйки готовили ужин — бульон с гречкой, мясное с гречкой. Яша попрощался со Шмулем и направился домой. В мире повсюду аж кипело. Каждый день варшавские газеты писали о войнах, революциях и кризисах. Из деревень изгоняли евреев, и многие поэтому уезжали в Америку. Люблин, однако, оставался в ненарушимой безмятежности. Некоторые здешние синагоги стояли со времен Хмельницкого. На кладбищах покоились раввины, составители комментариев, законоучители и святые — каждый под своим камнем или охелом. Не отказались в Люблине и от исстари заведенных порядков: женщины занимались торговлей, мужчины постигали Писание.