Стефан Жеромский - Бездомные Страница 2

– А что мне до того, поляк или не поляк, француз или не француз, испанец или турок, – мне все равно. Дай ему бог здоровья за то, что убрался отсюда. Совсем ноги отнялись… Ну, а теперь смотрите-ка лучше на эту вот, ведь тоже не пустяк какой. Как-то я ее уже видела. Тогда она мне какой-то другой показалась…

– Так, наверное, это и была другая… – сказала младшая из туристок.

– А ты не раздумывай, другая или не другая, – знай себе, присматривайся. Спросят потом в гостиной о чем-нибудь таком, а ты ни бе ни ме…

Вторая барышня и без уговоров как-то необычно разглядывала Венеру. Это была смуглая блондинка с темным матовым цветом лица. Лоб у нее был узкий, носик прямой, губы тонкие, сжатые. Невозможно было определить, хороша она или дурна собой. Казалось, она погружена в сновидение или грезит, веки ее были почти сомкнуты.

Юдыма заинтересовало это лицо. Он остановился и украдкой стал следить. Она смотрела на мраморное божество как бы небрежно и все же с таким выражением, словно старалась навсегда запомнить статую, словно исподтишка пожирала ее взглядом. Время от времени ее тонкие и плоские ноздри слегка раздувались от быстрого вздоха. И вдруг Юдым заметил, что благочестиво и девически скромно опущенные веки тяжело приподнялись и глаза, прятавшиеся до сих пор, видят не только Венеру, но и его. Не успел он, однако, разглядеть даже цвета этих глаз, как они уже скрылись под ресницами.

Между тем старшая барышня прочла всю главу об истории статуи и подошла к плюшевому шнуру. Положив на него руки, она стала рассматривать скульптуру с любопытством, энтузиазмом и преданностью, свойственными одним женщинам. Можно сказать, что с этой минуты она начала видеть Венеру Милосскую. Глаза ее теперь не могли заметить ничего, кроме статуи, они желали и силились пересчитать все красоты, все черты скопасовского[2] резца… о которых говорит Бедекер, – запомнить и разместить все в голове систематически, как чистое белье в дорожном сундуке. То были глаза искренние до наивности. Как все ее лицо, они отражали легкие тени проходящих в голове мыслей, повторяли, как верное эхо, каждое движение души и говорили независимо от того, видит ли кто их выражение, или нет.

Понаблюдав за ней несколько минут, Юдым пришел к убеждению, что если бы эта красивая девушка искренне хотела утаить полученное впечатление, глаза немедленно выдали бы ее. Он стоял в стороне и наблюдал игру чувств, сменяющихся на ее светлом лице. Вот мало сведущее любопытство… Вот первый лучик впечатления пробегает по бровям, сжимает ресницы и скользит к губам, чтобы изогнуть их в милую улыбку. Те самые чувства, которые мгновение тому назад Юдым ощущал в себе, он видел теперь на лице незнакомки. Это доставляло ему искреннее удовольствие. Он охотно спросил бы, не ошибается ли он, и услышал бы из прелестных уст откровенный рассказ о впечатлениях. Никогда в жизни сн еще не испытывал такого желания говорить об искусстве и внимательно слушать, что думает о мимолетных впечатлениях другой человек…

Между тем этот другой человек, весь поглощенный статуей, не обращал никакого внимания ни на его исследования, ни на самого исследователя.

– Я помню, – сказала пожилая дама, – другую мраморную группу. Это была какая-то мифологическая сцена. Гений – или там амур с крыльями – целует прелестную девчушку. Быть может, это и неподходящее зрелище для таких сорок, как вы, но это так красиво, обаятельно, так agréable, sensible…[3]

Старшая барышня подняла голову и, внимательно выслушав, сказала, перелистывая Бедекера:

– Я тут видела что-то такое… «L'Amour et Psyché»…[4]Антонио Канова. Не это ли?

– А может, и Психея. Только я что-то сомневаюсь, показывать ли вам это… – прибавила она потише.

– В Париже! Ведь мы теперь в Париже! Мы должны коснуться устами чаши разврата… – шепнула брюнетка пожилой даме, по секрету от младших спутниц.

– Да что мне до тебя! Ты хоть все глаза прогляди на всяких там намалеванных и изваянных амуров. Но вот эти две…

– Бабушке кажется, что мы тут хоть что-нибудь понимаем… – сказала с забавной гримаской самая младшая. – А я не знаю, зачем мы тратим столько времени на осмотр всех этих коридоров с картинами, когда на улицах так божественно, такой Париж!

– Но, Ванда! – простонала брюнетка.

– Ну хорошо, вы все понимаете в этом толк, а я – ни аза! Что тут интересного? Все эти музеи и коллекции всегда немного напоминают мертвецкую, только еще скучней. Например… Клюни. Какие-то ямы, пещеры, куски облупившихся стен, кирпичи, ноги, руки…

– Что ты говоришь!

– А разве неправда? Возьмем Карнавале… Кости, отвратительные, покрытые пылью мощи, старая рухлядь из храмов. И вдобавок приходится ходить вокруг всего этого с торжественной, надутой миной, возле каждой вещи простаивать по четверть часа, притворяясь, будто на это хочется глядеть. Или хотя бы тут: картины, картины и картины до бесконечности. И еще эти фигуры…

– Дитя мое, – вставила бабушка. – Это шедевры, так сказать…

– Знаю, знаю… шедевры. Но ведь все картины похожи одна на другую как две капли воды: лакированные деревья и голые барышни с такими…

– Ванда! – испуганно вскрикнули все три ее спутницы, озираясь вокруг.

Юдым не знал, что ему делать. Он понимал, что следовало бы выйти, чтобы не слышать разговора людей, которые не знают, что он поляк, – но было жалко уходить. Он ощущал в себе не только желание, но и смелость вмешаться в этот разговор. А пока – беспомощно стоял на месте, уставившись широко раскрытыми глазами прямо перед собой.

– Ну, тогда пойдем к этим Амуру и Психее, – сказала пожилая дама, поднимаясь со скамьи. – Только где это, хоть убей не помню…

– Только не забудьте, бабушка, что мы хотели сегодня побывать в том другом, в настоящем Лувре.

– А ну-ка помолчи! Подождите-ка… Где же этот Канова? Помню, мы были там с Януарием… Шли мы… Сейчас, сейчас…

– Если разрешите, я покажу вам ближайший путь к Амуру… то есть… к Антонио Канова… – сказал доктор Томаш, снимая шляпу и с поклоном приближаясь к ним.

Услышав из его уст польскую речь, все три девицы невольно прильнули к пожилой даме, словно укрываясь под ее крылышком от разбойника.

– А-а… – отозвалась бабушка, поднимая голову и меряя молодого человека довольно неприязненным взглядом. – Спасибо, большое спасибо…!

– Простите, что я, услышав… В Париже в самом деле так… так редко, очень редко… – Юдым лепетал бог знает что, вдруг почувствовав, что теряет уверенность.

– Вы постоянно в Париже? – спросила она резко.

– Да. Живу здесь уже год. Больше года, потому что месяцев уже пятнадцать… Моя фамилия… Юдым. Как врач, я изучаю здесь некоторые… То есть, собственно говоря…

– Так вы говорите, как врач?

– Да, да, – говорил доктор Томаш, обеими руками хватаясь за эту нить разговора, хотя она вытаскивала за собой на свет божий вопросы, касающиеся его личности, чего он не выносил. – Я окончил медицинский факультет в Варшаве, а сейчас работаю здесь в клинике, в области хирургии.

– Очень приятно познакомиться, пан доктор… – цедила дама довольно холодно. – Мы вояжируем, как видите, вчетвером, с места на место. Невадзкая… Это вот две мои внучки, сироты, Оршенские, а это – мой и их самый близкий друг, панна Иоанна Подборская.

Юдым все еще расшаркивался, причем ноги у него, как всегда, заплетались, но вдруг пани Невадзкая спросила, и в голосе ее зазвучал внезапный интерес:

– Я знавала – да, да, я не ошибаюсь – кого-то, кто звался пан Юдым или панна Юдым, помещики, кажется, на Волыни… Да, да, на Волыни… А вы откуда родом?

Доктор Томаш охотно притворился бы, что не расслышал этого вопроса. Но когда пани Невадзкая взглянула на него, заговорил:

– Я родом из Варшавы, из самой Варшавы. И притом из самых вульгарных Юдымов…

– Как так?

– Мой отец был сапожником, притом скверным сапожником, на Теплой улице. На Теплой улице… – повторил он с болезненным удовлетворением. Наконец-то ему удалось избежать зыбкой почвы и разных учтивых деликатностей, в чем он не был силен и чего чрезмерно боялся. Дамы умолкли и медленно двигались, равномерно шелестя платьями.

– Очень, очень рада… – спокойно проговорила Невадзкая, – что случай доставил мне такое приятное знакомство. Вы, значит, изучали здесь все произведения искусства? Ну разумеется, постоянно живя в Париже… Весьма вам признательны…

– «Амур и Психея» находятся, кажется, в другом здании, – сказала панна Подборская.

– Да, в другом… Мы пройдем двором.

Выйдя из зала, пани Невадзкая обратилась к Юдыму и сказала с некиим суррогатом любезности:

– Вы так резко сказали о профессии отца, что я чувствую в этом прямо-таки укор себе. Поверьте, спрашивая о каких-то там родственных связях, я не намерена была причинить вам неприятность. Просто-напросто привычка старой бабы, долго прожившей и повидавшей множество людей. Правда, очень приятно столкнуться с человеком, личность которого напоминает вам о былых событиях, людях, обстановке. Но насколько же приятней, насколько… приятней…