Шолом Алейхем - Кровавая шутка Страница 2

– Что с тобой, Гершка?

Гриша подсел к товарищу и, наклонившись, участливо заглянул в его глаза.

Гершка пытался улыбнуться:

– Ничего особенного. Голова разболелась.

– Неправда. Ты чем-то озабочен. Я весь вечер слежу за тобой. Не пытайся меня обмануть: ведь я тебя, брат, хорошо знаю.

– Но если бы ты меня знал ещё лучше, то...

– Что тогда?

– Ты не задал бы мне этого вопроса. Знал бы и без того, что я не ровня вам и не могу веселиться наравне с вами.

– Почему?

Гершка усмехнулся и, ожесточённо жестикулируя, заговорил:

– Потому что вы веселитесь от души, всеми фибрами впитывая радость...

– А ты?

– А я... не могу... Не имею права. Между мной и радостью - стена. У меня свое memento mori[2], я еврей.

– Какой вздор!

Гриша резко отодвинул стул.

– Я пытаюсь забыть, но не могу. А если и удастся забыть, кто-нибудь тотчас напомнит мне об этом.

Гриша снова подвинулся к товарищу:

– Гершка, ты жаловаться не можешь. Мы все твои товарищи...

– Кто говорит о тебе и товарищах? Но мир существует и за стенами гимназии. Есть люди на земле и кроме вас. А там - ад, о котором вы не имеете представления. Если бы ты побыл хоть год в моей шкуре, то понял бы, почувствовал бы...

Гриша задумался. Потом тряхнул копной густых чёрных волос.

– Знаешь ли, что я тебе скажу?

– Что?

– Давай меняться!

Оба расхохотались.

– Тебе легко шутить: тебя зовут Гришей, а не Гершкой...

– Давай меняться! - повторил Гриша серьёзным тоном.

Но Гершка продолжал:

– Если бы тебя звали Гершкой и тебя коснулся циркуляр о процентной норме...

– Не мели вздора... Какое отношение имеет к тебе процентная норма? Ведь у тебя золотая медаль.

– Грош ей цена! Мало ли медалистов осталось в прошлом году за бортом? Им пришлось продать последнюю пару штанов, чтоб сколотить деньги на душераздирающую телеграмму министру.

– Ну?

– Ну-ну.

– Что "ну-ну"?

– Дурень ты, вот что! Им даже не ответили. Помилуйте! "Жиды" осмелились телеграфно побеспокоить его высокопревосходительство! Какова наглость! Хорошо ещё, что их не засадили в узилище. Они отделались высылкой из города, потому что истёк срок их права на жительство. То же будет и со мной.

– Вздор! С тобой этого случиться не может: у тебя медаль!

– Мул длинноухий! Далась тебе эта медаль! Затвердила сорока Якова...

– Так вот, я и предлагаю тебе обменяться положениями.

– Экое несчастье: вы, русские, никак не можете понять нас!..

– Тьфу! С тобой не сговоришься. Даже в пот бросило.

Гриша вытер лоб и, смеясь, придвинулся к Гершке, схватил его руку:

– Выслушай Гершка: я серьёзно предлагаю тебе обмен.

Гершка как будто теперь только расслышал то, что упорно повторял Гриша.

– Какой обмен?

– Аттестатный. Ты отдашь мне свой аттестат с пятёрками, я тебе - свой, с тройками сплошь. Ты станешь Гришей, я - Гершкой. Раскусил?

– Ты что - спятил или глупо шутишь?

Гриша перекрестился. Гершка расхохотался, и Гриша вслед за ним. Потом Гриша снова заговорил очень серьёзно:

– Ты ведь хотел, чтоб я побыл в твоей шкуре хоть один год. Не так страшен чёрт, как его малюют! Навсегда обменяться тебе не предложу, но на один год это куда ни шло!.. Будь ты Гришей Поповым, а мне позволь стать Гершкой Рабиновичем. Понял, наконец? Или ещё вдолбить тебе надо? Мы обменяемся и аттестатами, и паспортами. Чего ты уставился на меня? Я не пьян и не шучу. Говорю серьёзно. Послушай, я знаю тебя и знаю многих молодых евреев. Все вы вечно твердите, что евреи - несчастнейшая нация. И тому подобное. Не понимаю. Вернее сказать, понять могу, но прочувствовать не сумею... Понимаешь? А я хочу почувствовать. Хочу побывать в твоей шкуре хоть недолго... Год побыть евреем и самому ощутить вкус еврейства. Уразумел? Мы сейчас при товарищах заключим договор: дадим друг другу слово, что всё, что ни случится за этот год, мы вычеркнем из своей жизни... И ни одна собака не должна знать, что ты - ты, а я - я, то бишь... ты - ты... Тьфу! Я хотел сказать, что ты - я, а я - ты... Ну, по рукам, что ли?

Гришка протянул руку. Гершка усиленно тёр лоб и глядел на товарища, как человек, который не может решить: друг ли его рехнулся или он сам? Потом порывисто протянул руку Грише. Тот поднялся, подвёл Гершку к товарищам, продолжавшим галдеть за общим столом. Ударив по столу так, что стаканы зазвенели, Гриша указал другой рукой на Гершку, смущённо стоявшего рядом, и звонким, чистым голосом крикнул:

– Молчание, товарищи!

Мгновенно воцарилась тишина... Все взоры обратились к Грише и ошеломлённому Гершке. Гриша встал в позу присяжного оратора и поднял руку...

Глава 2

СДЕЛКА СОСТОЯЛАСЬ

– Товарищи, - начал Гриша, - к вам обращается не Гриша Попов, а другой ваш товарищ - Гершка Рабинович. Не подумайте, что я сошёл с ума или пьян. Могу вас уверить, что я в здравом уме и твёрдой памяти и никогда ещё не был так трезв, как в настоящую минуту. Дело, о котором я хочу говорить, просто. Наш товарищ, который носил имя Гершка Рабинович, а теперь зовётся Гришей Поповым (вы сейчас узнаете, как это произошло), принадлежал к нации, которую не любят и преследуют почти на всём земном шаре. Мы не знаем, откуда и почему возникла эта дикая ненависть; да и незачем нам сейчас углубляться в исследование вопроса, кто больше виноват: преследуемые или преследователи, угнетаемые или угнетатели. Возможно, что обе стороны правы по-своему и обе виноваты. Мы только знаем, что сильнейший находит в слабейшем все пороки, а слабейший уверяет, что он не хуже других, а может быть, и лучше... Это не так легко решить, да я и не знаю, кому дано право судить целый народ. Я думаю, что обе стороны не соблюдают меры. Я убеждён, что мы, христиане, далеко не так ненавидим евреев, как это им кажется. Я даже думаю, что евреи вовсе не так уж страдают в нашей стране, как они пытаются представить... Спору нет, нерадостно быть объектом ненависти всего мира. Но в этом, если хотите, есть и своя доля прелести и своеобразной гордости: лучше числиться в рядах преследуемых, чем преследователей. Во всяком случае, не так страшен чёрт, как его малюют. Эту свою мысль я высказал товарищу Гершке... виноват... товарищу Грише. Он на это возразил, что мне, мол, легко говорить, потому что я не еврей.

Если бы я, сказал он, побыл в его шкуре хотя бы один год, я понял бы, что это значит... Его слова поколебали мою уверенность. Возможно, что он прав! Действительно, для того чтобы осуждать или оправдывать, надо побывать в положении обвиняемого. И я предложил Гершке обменяться с ним аттестатами, именами и паспортами сроком на один год. Иначе говоря, с этого момента я уже не Григорий Иванович Попов, а Герш Мовшевич Рабинович; он - не Рабинович, а Григорий Иванович Попов. Он уезжает с моими документами в университет, а я - с его бумагами. Правда, он утверждает, что с ними не так-то просто попасть в университет, но мне кажется, что это - вздор! С золотой медалью в руках... Плевать!

– Браво! - грохнула компания, неистово апплодируя.

Гриша остановил их.

– Товарищи, - продолжал он, - я доверил вам серьёзную тайну и требую от вас двух вещей: во-первых, вы должны поздравить нас с переменой ролей, а во-вторых - погодите, я ещё не кончил! - а во-вторых, дать мне слово, клятву, что всё сказанное здесь мною навсегда останется тайной. Кроме присутствующих здесь, ни одна живая душа ни теперь, ни даже по прошествии условленного года ничего не должна знать обо всей этой истории. Тайна должна вместе с нами в уйти в могилу!

– Клянёмся! Клянёмся! - воскликнули товарищи.

– Я заклинаю вас всем, что для вас свято, что тот, кто разболтает наш секрет, - клятвопреступник! А теперь я предлагаю наполнить бокалы и провозгласить здравицу тому, что раньше был Гершкой Рабиновичем, а с этого момента стал Григорием Ивановичем Поповым! Пожелаем ему счастья! Да здравствует Григорий Иванович Попов! Ур-ра-а!..

Энтузиазм, охвативший молодёжь, совершенно не поддаётся описанию. О том, что все обязались хранить свято и нерушимо данную клятву, и говорить не приходится. А о том, что все присоединились к заключительным словам тоста, лучше всего свидетельствовали осушенные до дна бокалы. Превращение Гриши в Гершку до такой степени восхитило компанию, что оба героя тут же обменялись не только документами, но - по настоянию товарищей - и платьем. Новая буря восторга, по поводу переодевания, вылилась в весёлую, дикую пляску. Когда общее возбуждение несколько улеглось, встал новоявленный Григорий Иванович Попов и обратился к товарищам:

– Наш общий друг Гриша Попов, или, как он теперь называется, Гершка Рабинович, затеял шутку, которая неожиданно окончилась довольно серьезно. Совершенно невозможно предугадать, чем эта шутка окончится. О том, кто в данном случае сделал лучший "гешефт"[3] (как видите, во мне ещё сильно сказывается бывший Рабинович: "гешефт"), знаю я и те из вас, у кого котелок ещё варит...