Шмуэль Агнон - Во цвете лет Страница 2

Отец прочел стихи до конца и слова не молвил, застряли слова его в горле. Нахлобучил шапку, и мы ушли. И пришли в город и вошли домой, когда Киля зажигала лампу. Я готовила уроки, а отец читал эпитафию.

Подготовил камнерез памятник, как велел ему отец, и начертал на больших листах слова надгробия, что написал Акавия Мазал. Я и отец встали одесную и ошую, подбирая буквицы для надгробия. Не нашлись письмена, что по духу отцу. Стоял в дому книжный шкап. Однажды отец глядел на листы и никак не мог найти пригожие письмена. И достал отец книгу, и посветлело в глазах у него. И еще смотрел он в книги. И туга милосердия простерлась над нашим домом. Почти забыл отец маму в те дни, когда искал письмена для надгробия. Как птица в полете не устает собирать ветки для гнезда, не уставал отец мой.

Пришел камнерез и увидел книги и письмена, и выбрали мы буквицы для надписи. А дни – первые дни весны были. И вершил камнетес свою работу во дворе. Ударил по камню, и буквицы сложились в стихи, когда били слова по камню, и в звук сливались содружно. И сделал камнетес памятник, из мрамора сделал памятник, и вычернил буквицы. Так сделал с буквами надгробья. А заглавье вызолотил золотом. И свершилось деяние надгробья, и в указанный день стоял памятник на могиле. Пошел отец и люди с ним на кладбище вознести заупокойную молитву. И положил отец голову на камень, а рука его держит руку Мазала. И с того дня, как поставили мы надгробье, изо дня в день ходили мы с отцом на могилу, кроме дней Пасхи, ибо не посещают могилы в праздник.

И вот были срединные дни[17] Пасхи, и сказал мне отец: пошли, погуляем. Надела я праздничное платье и подошла к отцу. Сказал отец: новое платье у тебя. И сказала я: праздничные одежды это. И мы пошли.

И в пути подумала я: что я натворила, сшила себе новое платье. И Господь опечалил душу мою, и стала я. И спросил меня отец: почто остановилась? И сказала я: думу подумала, зачем надела я праздничное платье. Неважно, сказал отец, пошли. Сняла я перчатки и радовалась холодному ветру, овевающему мои руки. И вышли мы из города.

Вышли мы из города, и повернул отец и пошел к дому Мазала. И пришли мы к дому Мазала, и вот Мазал спешит нам навстречу. И снял отец шляпу и сказал: обыскал я все се ларцы, и смолк отец перевести дух. Затем открыл уста отец и сказал: попусту трудился я. Искал и не нашел.

И увидел отец, что не понял Мазал слов его, и сказал: решил я книгой издать твои стихи, искал во всех ее ларцах и не нашел. Мазал дрожал. Плечи его тряслись, и слова не ответил. А отец переминался с ноги на ногу, протянул руку и спросил: нет ли у тебя списка? И сказал Мазал: нет.

Услыхал отец и смутился духом. И сказал Мазал: ей я писал эти стихи, затем и не оставил себе списка. И взялся отец за голову и застонал. А Мазал ухватился за углы стола и сказал: а она умерла. Умерла, сказал отец и смолк. День совсем истек, вошла служанка зажечь лампу. Попрощался отец, и мы вышли. Мы вышли, а Мазал потушил лампу.

В те дни начались занятия в школе, и я весь день сидела за уроками. А вечером приходил отец с работы из лавки, и мы ужинали. Молча сидели мы за столом и слова не молвили.

И вот весенним вечером мы сидели за столом, и отец спросил: Тирца, чем займешься сейчас? Я сказала: уроки приготовлю. И сказал он: а иврит забыла? Сказала я: не забыла. Сказал он: найду тебе учителя и научишься ивриту; и нашел отец учителя по сердцу и привел его домой, и повелел отец учителю, и стал тот учить меня грамматике. Как весь народ, считал отец грамматику главным в иврите. И стал учить меня учитель ивриту, и правилам, и спряжениям, и смыслу слов "превыше скота",[18] и силы мои иссякли. А кроме учителя грамматики взял мне отец меламеда – наставника – учить меня Пятикнижию и молитвам. Ибо привел мне отец учителя учиться грамматике, коей девиц не учат, и наставника, дабы научил тому, что ведают оне.[19] Изо дня в день приходит наставник, и Киля подносит ему стакан чаю и пирог. А если сглаз или порча у нее, подойдет к наставнику, и он заговорит ее. И в речах смешинка блестела у него в бороде, как в зеркале.

Утомили меня правила грамматики, и смысл слов «перфект» и «плюсквамперфект» и совершенное причастие не понимала я. Как попугай говорила я непонятные слова. Раз скажет учитель: впустую твои старания, напрасно силы тратишь, а раз похвалит слова мои, потому что повторила я речи его слово в слово. И сказала я разуму: уходи прочь, а памяти сказала: подсоби!

И вот однажды пришел учитель, а наставник в дому. Ждал-ждал учитель, когда уйдет наставник, но не ушел наставник. Сидели они, и пришла Киля из кухни, и сказала Киля наставнику: сон мне снился, и перепугалась я. Спросил он: что тебе снилось, Киля? И сказала она: маленького немца в красном колпачке видала. Спросил он: и что же он делал, немец этот? И сказала: рыгал и зевал. И я как встала – все чихаю. И сказал ей наставник: встань, и прочту я заговор, унесет ветер твоего немца за тридевять земель, и чихать перестанешь. Встал и закрыл глаза и плюнул трижды в сторону учителя и нашептал ей заговор. И не успел кончить наставник, как вскочил учитель и вскричал: обман и жульничество, невежеством женским пользуешься! А наставник крикнул ему: безбожник, над обычаями Израиля потешаешься! Рассердился учитель, повернулся и ушел. И с того дня будто подкарауливал наставник учителя: когда бы ни пришел ко мне учитель, а наставник уже тут как тут. Тогда перестал учитель приходить. Стал наставник учить меня Библии – по главе в неделю. Раньше мы полглавы в неделю проходили, а как перестал учитель приходить, стали мы проходить целую главу. Помню, напев его услаждал мой слух, ибо дух прелести молитв осенял меня.

И были летние дни, и золотые кузнечики взлетали, и стрекотание их раздавалось вкруг нас. Распустят тонкие крылья, и красное брюшко золотом сияет в свете дня. А то слышен в комнате тихий стук: это кузнечик дерево долбит. И испугалась я, вдруг умру. Ибо смерть предвещает этот звук.

В те дни стала я читать книгу Иисуса Навина и Судей, в те дни взяла я книгу из книг покойницы мамы, и прочла я два столбца в книге, чтобы выговорить слова, которые мама-покойница говорила. И изумилась я, что поняла их. Так я стала читать книги. А когда стала читать, увидела, что знакомы мне эти рассказы. Так ребенок слышит, как мама его агукает и верещит, и вдруг понимает, что это его имя она произносит, так было со мной при чтении книг.

Пришли каникулы, и школа закрылась. Я сидела в дому и перешивала платье, которое носила еще год назад, до траура, потому что не впору стало мне оно. Отец был дома, и пришел к нам врач. Обрадовался его приходу отец, потому что с врачами он водился во все дни жизни покойницы мамы. Сказал врач отцу: что вы сидите дома, когда на дворе лето летнее. Взял меня врач за руку и сосчитал пульс. Почуяла я запах его одежд: и запах его одежд, как запах мамы во хвори. Сказал врач мне: как ты подросла. Еще несколько месяцев, и на «ты» к тебе не обратишься. И спросил: сколько тебе лет? Сказала я врачу: лет жизни моей четырнадцать годов. Увидел он шитье и сказал: и рукоделием ты владеешь? "Пусть чужие уста, а не свои тебя славят", – процитировала я. Закрутил врач свой ус двумя перстами, засмеялся и сказал: молодчина. Хочется, чтобы славили? И обратился к отцу и сказал: лицом она вылитая мать, мир праху ее. И обратил отец лицо ко мне и посмотрел на меня. Вошла Киля в комнату, принесла самовар и варенье. И сказал врач: какая духота – и открыл окно. На улицах тихо, прохожих нет, и беседа наша текла вполголоса. Выпил врач чаю и накрыл варенье и сказал: полно вам сидеть в городе, пора ехать на дачу. Кивнул отец головой в знак согласия со словами врача. Но видно было, что в душе его нет согласия.

В это время пригласила меня госпожа Готлиб провести остаток каникул в ее дому. Сказал отец: ступай. Сказала я: как я пойду одна? И сказал мне отец: я буду к тебе приходить и навещать. А Киля стояла у зеркала и вытирала пыль. Услышала слова отца и подмигнула мне. Увидела я ее рот и гримасу в зеркале и рассмеялась. Увидел отец лицо мое в веселии и сказал: знал я, что послушаешься меня. И ушел.

Когда вышел отец из дому, сказала я Киле: смешная ты была, Киля, когда лицо перекосила в зеркале. И рассердилась Киля на меня. И сказала я: что с тобой, Киля? И сказала она в гневе: неужто ослепли очи твои и не видят? Воскликнула я: Господь с тобой, Киля, говори и не отмалчивайся, не мучь души моей загадками и намеками! Гневно утерла она уста и сказала: если не знаешь, голубка моя, взгляни на отца своего и на вид его. Как тень по земле бродит, ничего от него не остается, лишь кожа да кости. Чистила я его башмаки и не могла понять, где он грязи набрал, пока не узнала, что это с погоста, ибо семижды в день посещает он ее могилу, и следы его я там нашла. Тогда поняла я мысли Кили и ее гримасы в зеркале, поняла, что имела в виду Киля: если пойду к Готлибам, а отец навещать меня станет, то погост посещать перестанет. И взяла я наряды платий и уложила их в сундучок и в утюг насыпала угольев – погладить две-три сорочки для прихода в дом Готлибов. А на другой день послал отец мой сундук с сидельцем, пообедали мы вместе в полдень, встали и пошли.