Сомерсет Моэм - На чужом жнивье Страница 2

На прощание Ферди спросил у меня адрес и, когда я через несколько дней вернулся в Лондон, пригласил меня отобедать. Нас было шесть человек: американка — жена английского лорда, художник из Швеции, актриса и из­вестный критик. Еда была отменная, напитки — превос­ходные. Беседа велась непринужденно и умно. После обеда Ферди упросили поиграть на рояле. Как я потом выяс­нил, он всегда играл только венские вальсы, они-то и со­ставляли его особый репертуар, и легкая, напевная, чувственная музыка, казалось, идеально гармонировала с его осторожной фатоватостью. Играл он без малейшего надрыва, ритмично, с четкой фразировкой и прекрасным туше. Этим обедом началась длинная череда наших со­вместных трапез; он приглашал меня раза два-три в году, а со временем мы все чаще и чаще стали встречаться и на светских раутах. Мое положение в обществе упрочилось, а его, пожалуй, чуть-чуть пошатнулось. В последние годы я встречал его порою на приемах, где среди гостей быва­ли и другие евреи, и в его блестящих жидким блеском глазах, когда они на миг задерживались на лицах сопле­менников, мелькало, как мне чудилось, добродушное удив­ление: куда, дескать, катится мир! Иные считали его сно­бом — по-моему, несправедливо: просто, волею обстоя­тельств, в ранней юности ему встречались одни лишь зна­менитости. К искусству он питал подлинную страсть и в общении с его создателями поворачивался лучшей своей стороной. С ними он никогда не позволял себе той лег­кой дурашливости, какую напускал в разговорах с вели­кими, наводя на мысль, что никогда не принимал их пре­словутое величие за чистую монету. Вкус у него был ра­финированный, и многие его друзья рады были восполь­зоваться его осведомленностью. Никто лучше Ферди не разбирался в старинной мебели, и благодаря ему было спасено немало ценных предметов обстановки, перемес­тившихся с чердаков фамильных особняков на почетные места в гостиных. Он любил прохаживаться по аукционам и всегда был готов услужить советом важным дамам, ко­торым хотелось сделать изысканную покупку и в то же время выгодно вложить деньги. Он был богат и доброду­шен. Ему нравилось покровительствовать искусству, и он не жалел трудов, чтобы раздобыть заказ для начинающего художника, чьим талантом восхищался, или приглашение в богатый дом для молодого виолончелиста, не имевшего другого случая выступить перед публикой. Но не подво­дил он и хозяев таких домов. Он отличался слишком хо­рошим вкусом, чтоб опуститься до обмана, и как ни бы­вал порою снисходителен к посредственности, он бы и пальцем не пошевелил, чтобы помочь человеку бесталан­ному. Собственные его музыкальные вечера проходили в узком, избранном кругу и доставляли истинное наслаж­дение.

Жены у него не было.

— Я человек светский, — говорил он, — и, льщу себя надеждой, без предрассудков: tous les goûts sont dans la nature[2], но я вряд ли смог бы жениться на ино­племеннице. Можно, конечно, явиться в оперу и в смо­кинге, ничего страшного. Но мне это просто в голову не придет.

— В таком случае почему бы вам не жениться на ев­рейке?

(Сам я не слышал этого разговора, но мне пересказа­ла его та самая разбитная, дерзкая особа, которая и при­ступила с ним к Ферди.)

— Ах, моя дорогая, наши женщины так плодовиты. Мне невыносима сама мысль о том, что я могу наводнить мир крошкой Исааком, крошкой Иаковом, крошкой Ревеккой, крошкой Лией и крошкой Рахилью.

Однако в свое время у него были громкие любовные приключения, и он все еще жил в ореоле былых романти­ческих подвигов. В молодости характер у него был влюб­чивый. Я знавал пожилых дам, которые говорили мне, что он был неотразим, и, поддавшись нахлынувшим вос­поминаниям, рассказывали, как та или иная женщина со­вершенно теряла из-за него голову, и, как ни удивитель­но, не находили для нее слов осуждения в своем сердце — столь велика была власть его красоты. Забавно было узна­вать в высокородных дамах — героинях только что опуб­ликованных мемуаров, или в почтенных пожилых матро­нах, всегда готовых поговорить об успехах своих внуков в Итоне и путавших карты за бриджем, — тех самых жен­щин, которых некогда снедала греховная страсть к кра­савцу еврею. Самой шумной любовной историей Ферди была связь с герцогиней Херефордской — обворожитель­ной, любезной и бесшабашной красавицей конца викто­рианской эпохи. Их роман длился двадцать лет. Несом­ненно, за это время у Ферди случались и другие увлече­ния, но отношения с герцогиней оставались незыблемы­ми и общепризнанными. А когда они наконец расстались, он сумел превратить стареющую любовницу в верного дру­га, что свидетельствует о его несравненном такте. Недав­но, помнится, я видел эту пару на ленче. Она была высо­кой старухой с величавой осанкой и со слоем краски на изношенном лице. Дело было в «Карлтоне», и Ферди, пригласивший меня и герцогиню, опоздал на несколько ми­нут. Он предложил нам коктейль, но она отказалась, объяс­нив, что нам уже его подали.

— То-то я смотрю, у вас глаза блестят еще ярче обыч­ного, — заметил он.

Старая увядшая женщина зарделась от удовольствия.

Молодость моя миновала, я вступил в средний воз­раст и стал задумываться о том, что скоро придется на­зывать себя пожилым человеком. Я писал романы и пьесы, путешествовал, набирался опыта, влюблялся и охладевал, но все так же встречал Ферди на светских раутах. Разразилась и долго не кончалась война, мил­лионы людей погибли, изменился облик мира. Ферди не жаловал войны. Чтобы сражаться, он был слишком стар, немецкая его фамилия раздражала слух, но он проявил осторожность и обезопасил себя от унижений. Старые друзья были ему верны, и он избрал исполнен­ное достоинства и не слишком строгое уединение. Но вот наступил мир, и Ферди мужественно старался не падать духом в изменившихся условиях. В обществе все смешалось, вечера проходили бурно, но Ферди прино­ровился к новой жизни. Он все так же рассказывал смеш­ные еврейские анекдоты, так же прелестно играл валь­сы Штрауса, так же расхаживал по аукционам и давал советы новым богачам, что следует купить. Я переехал за границу, но всякий раз, бывая в Лондоне, встречался с Ферди; правда, теперь в нем появилось что-то жутко­ватое: время не оставляло на нем следов. Во всю свою жизнь он не проболел и дня. Все так же элегантно оде­вался. Проявлял ко всему интерес. Сохранил живость ума. И его приглашали на обеды не из уважения к прош­лому, а потому что он был полезным гостем. И он все так же устраивал прелестные маленькие концерты в сво­ем доме на Керзон-стрит.

На одном таком музыкальном вечере я и сделал от­крытие, которое пробудило в памяти все, тут рассказан­ное. Мы ужинали в одном доме на Хилл-стрит, был боль­шой прием, и, когда женщины поднялись наверх, мы с Ферди оказались рядом. Он сказал, что в пятницу вече­ром у него будет играть Лия Мэкерт и был бы рад меня видеть.

— Как жаль, — сказал я, — но я должен быть у Блэндов.

— Каких Блэндов?

— Суссекских, в усадьбе Тильби.

— Вот не думал, что вы их знаете.

Он как-то странно посмотрел на меня и засмеялся. Я не понял, что его так развеселило, и добавил:

— О, мы старые знакомые. У них чудный дом, очень

гостеприимный.

— Адольф приходится мне племянником.

— Сэр Адольфус?

— Мы ведь говорим об одном из щеголей эпохи Ре­гентства, не так ли? Да, не стану скрывать, наречен он был Адольфом.

— Все, кого я знаю, зовут его Фредди.

— Ну да, и, полагаю, его жена Мириам откликается только на имя Мюриел.

— Каким образом он может быть вашим племянником?

— Таким, что моя сестра Ханна Рабенстайн вышла замуж за Альфонса Блейкогеля, который под конец жиз­ни стал сэром Альфредом Блэндом, первым баронетом, и их единственный сын Адольф в положенное время стал Адольфусом Блэндом, вторым баронетом.

— Так, значит, мать Фредди Блэнда, леди Блэнд, которая живет на Портленд-плейс, ваша сестра?

— Моя сестра Ханна. Старшая в семье. Ей восемьдесят лет, но она в полном здравии — и физически, и умственно, и вообще замечательная женщина.

— Ни разу ее не видел.

— Полагаю, ваши друзья Блэнды об этом позаботи­лись. Она ведь так и не избавилась от своего немецкого акцента.

— Вы с ними видитесь?

— Мы не встречаемся уже двадцать лет. Ведь я весь такой из себя еврей, а они такие истые англичане. — Он улыбнулся. — Никогда не мог запомнить, что они теперь Фредди и Мюриел. Вечно выскакивал с Адольфом и Ми­риам в самую неподходящую минуту. К тому же им не по душе мои байки. Так что лучше было не встречаться. Ну, а когда началась война и я не изменил фамилию, это ока­залось для них уже слишком. Но менять ее было, увы, поздно. Я не мог приучить своих друзей не думать о себе как о Ферди Рабенстайне, и меня это вполне устраивало. У меня не было дерзновенного желания именоваться Сми­том, Брауном или Робинсоном.

Хотя он говорил шутливо, в его голосе слышна была (впрочем, не уверен: чересчур зыбким было ощущение) едва трепетавшая насмешка, и мне почудилось, как смут­но чудилось и прежде, что в глубине его непроницаемой души живет циничное презрение к покоренным им ино­племенникам.